Погром в перспективе

Когда доктора Юлиуса Адлера 18 ноября 1938 года освободили из Бухенвальда после восьми дней содержания, он вместе с несколькими другими освобожденными евреями направился в близлежащую деревню. Все они еле держались на ногах от голода и решили поесть в местном ресторанчике. Дружелюбно настроенный владелец и его жена подали им кофе, воды и бутербродов. После этого отпущенные на волю заключенные поехали в Веймар и сели на экспресс, следовавший до Франкфурта. На них была все та же грязная одежда, которую они носили в лагере. По возвращении домой доктор Адлер был благодарен за теплый прием многим своим знакомым, причем неевреям. Но, оглядываясь назад, на Бухенвальд, он извлек для себя два важнейших урока: «Первое – любыми способами попытайся вытащить из лагерей или вообще из Германии тех, кто еще там остается, а во-вторых, не уставай повторять себе: если у тебя что-то не заладится: в концлагере было хуже!» Когда доктор Адлер писал эти строки в январе 1939 года, он уже был за пределами рейха[1078].

Многие другие немецкие евреи последовали примеру доктора Адлера. Так или иначе, почти все еврейские семьи в той или иной степени пострадали от массовых арестов. И хотя далеко не все освобожденные из лагерей их собратья смогли или пожелали пойти тем же путем – «Мой муж не говорит об этом», – отметила жена Эриха Наторффа 20 декабря 1938 года после его возвращения из Заксенхаузена, – на их лицах и телах навеки запечатлелись перенесенные ими в лагерях муки. То есть ужасы концентрационных лагерей и чувство опустошенности после погрома и привело евреев Германии к решению всеми мыслимыми способами бежать из Третьего рейха, что было в полном соответствии с замыслами нацистских фюреров[1079].

Погром послужил водоразделом для евреев в нацистской Германии. Но стал ли он водоразделом и для концентрационных лагерей? Ответ очевиден. Лагеря в ноябре 1938 года существенно изменились, в конце концов став гораздо опаснее, чем когда-либо прежде, – воровство и насилие еще сильнее сплотили лагерных охранников. Кроме того, лагеря вновь доказали свою пригодность как универсального средства нацистского террора. Быстро изолировав за колючей проволокой десятки тысяч евреев и вынудив еще большее их число покинуть страну, лагерные СС выдержали очередной экзамен в глазах нацистских лидеров, в точности так же, как это было в ходе чистки Рёма и его людей четырьмя с лишним годами ранее[1080]. И все же не следует преувеличивать степень воздействия погрома на систему концентрационных лагерей. Во многих отношениях он послужил вехой довоенных лет, и вскоре лагеря вернутся в свое прежнее состояние.

Большинство заключенных-евреев надолго в лагерях не оставались. Нацистские лидеры желали встряхнуть их, а не изолировать за проволокой навечно, и большинство так называемых ноябрьских евреев довольно скоро оказались на свободе куда скорее, чем жертвы предыдущих рейдов полиции. Массовое освобождение началось уже 10 дней спустя после погрома и продолжалось еще не одну неделю, поскольку управление Гейдриха выпустило на этот счет массу директив – освобождать в первую очередь пожилых, больных, инвалидов, а также ветеранов Первой мировой войны. Разумеется, освобождения из лагерей были связаны с определенными условиями. Евреев-предпринимателей обязали передать принадлежавшие им фирмы неевреям. Очень многие должны были обещать как можно скорее выехать из Германии. Уже 16 ноября 1938 года Гейдрих распорядился освободить евреев, «чья дата отъезда» из Германии была «уже определена», – к ним принадлежал и Юлиус Адлер, который уже давно собирался выехать. Эмиграцию таким образом напрямую связали с освобождением ноябрьских евреев из лагеря. Заключенных вынуждали написать обязательство выехать из Германии и больше не возвращаться. «Есть среди вас такие, кто не собирается эмигрировать?» – осведомлялся комендант Дахау Лориц у тех, кто был освобожден из этого лагеря. Короче говоря, заключенных освободили, причем довольно быстро. В Бухенвальде, например, общее количество ноябрьских евреев понизилось с почти 10 тысяч в середине ноября 1938 года до 1534 человек на 3 января 1939 года и всего до 28 человек на 19 апреля 1939 года[1081]. С освобождением этих так называемых ноябрьских евреев общее количество заключенных-евреев в концентрационном лагере снизилось до уровня перед погромом. Для режима это в перспективе означало, что задача по запугиванию евреев выполнена, огромное их число покинуло или в ближайшее время покинет Германию, так что потребности в дальнейших массовых арестах не было. Лишь несколько сотен новых заключенных-евреев прибыли в период с января по август 1939 года, и, подобно уже содержавшимся в лагере евреям, они в основном были задержаны как асоциальные элементы, «преступники» или «политические противники». С началом войны в сентябре 1939 года нацисты удерживали в лагерях не более 1500 евреев, в то время как всего на территории Третьего рейха проживало от 270 до 300 тысяч евреев[1082]. Таким образом, погром не превратил концентрационные лагеря в места постоянного массового содержания немецких евреев.

Погром не послужил и поводом для постоянного расширения концлагерной системы. После всплеска численности заключенных-евреев после погрома она стала довольно быстро снижаться, когда большинство ноябрьских евреев стали освобождать, и к концу 1938 года упала приблизительно до 31 600 человек[1083]. Численность продолжала падать и в ближайшие месяцы. Правда, были еще рейды полиции по наведению порядка – массовые аресты австрийских цыган летом 1939 года, – но не в таких масштабах, как годом ранее; в целом в лагерях оказалось гораздо меньше новых заключенных[1084]. Между тем полиция продолжала освобождать заключенных. Что самое удивительное, учитывая крайне негативное отношение Генриха Гиммлера к массовым освобождениям, он согласился в честь 50-летнего юбилея Гитлера 20 апреля 1939 года на объявление амнистии, распространявшейся на политических заключенных и асоциальных элементов. Согласно директивам Гиммлера и Эйке, заключенным заявили, что, дескать, им предоставлен «путь к свободе» (хотя их судьба будет зависеть от того, как они поведут себя в будущем). В конце апреля 1939 года были освобождены тысячи заключенных, среди них мелкий преступник Йозеф Колачек из Вены и неимущий Вильгельм Мюллер из Дуйсбурга, с которыми мы уже встречались на страницах этой книги. В результате амнистии, о которой не обмолвились нацистские СМИ, численность заключенных концентрационных лагерей снизилась приблизительно на 22 тысячи человек в конце апреля 1939 года, то есть немного ниже уровня лета 1938 года[1085]. Эта численность фактически не изменилась и когда Германия вступила в войну четыре месяца спустя; 1 сентября 1939 года система концлагерей насчитывала ориентировочно 21 400 заключенных[1086].

Неизбежное на первый взгляд расширение системы концлагерей замерло в период подготовки к войне. Такого поворота лидеры СС и полиции не предусматривали. В конце 1938 года Гиммлер и его свита рассчитывали воспользоваться погромом для дальнейшего увеличения числа лагерей. Дескать, потребовалось срочно приступить к их строительству, эсэсовские руководители настаивали на том, что они в любой момент должны иметь возможность для размещения дополнительных 35 тысяч заключенных. Однако призыв к финасовым вливаниям в размере 4,6 миллиона рейхс марок на упомянутые строительные работы натолкнулся на упорное сопротивление имперского министра финансов графа Шверина фон Крозига, поддержанного Германом Герингом. Фон Крозиг стремился предотвратить стихийное увеличение числа концентрационных лагерей. Всякий раз, как только они расширяются, аргументировал он, полиция до отказа заполняет их заключенными, а затем требует нового расширения, и так до бесконечности. Вместо расширения системы концентрационных лагерей он предложил выпустить на свободу несколько тысяч лентяев, да и других – одним словом, всех тех, кто не представляет реальной угрозы государству[1087]. Даже в конце 1930-х ведущие нацистские фигуры все еще подвергали сомнению радикальное направление террористического аппарата Гиммлера и не видели потребности в больших лагерях.

Каковы были долгосрочные последствия «хрустальной ночи» для жизни в концентрационных лагерях? В истории довоенных лагерей первые после погрома недели характеризуются как самый гибельный в буквальном смысле период. Нельзя сказать, однако, что эсэсовские лагерные охранники вдруг ударились в никем не контролируемое насилие, как считают некоторые историки[1088]. Скорее первые после погрома недели ознаменовали пик лагерной смертности, к которому лагерная ситема неуклонно следовала начиная с лета 1938 года и который продлился до весны 1939 года, потребовав новых жертв в дополнение к евреям-мужчинам, арестованным после погрома и погибшим в лагерях.

Как мы убедились, усиление террора и ухудшение условий лагерной жизни начались за несколько месяцев до погрома – летом 1938 года. После рейдов против «лентяев» смертность заключенных концлагерей подскочила приблизительно с 18 смертельных случаев в среднем в месяц в период с января по май 1938 года приблизительно до 118 смертельных случаев в период с июня по август 1938 года[1089]. В основном среди жертв преобладали «асоциалы», включая и евреев. Именно эта категория была наиболее уязвимой, даже если сравнивать ее с так называемыми ноябрьскими евреями, рассортированными по лагерям несколько месяцев спустя[1090]. Дело в том, что, если дело касалось заключенных-евреев, эсэсовский террор в лагерях не усилился сразу же после погрома, он постепенно нарастал еще задолго до «хрустальной ночи» и продолжился в течение нескольких месяцев после погрома. С конца 1938 года узники подвергались большему риску погибнуть, чем прежде; в среднем в период с ноября 1938 по январь 1939 года ежемесячно гибло 323 заключенных[1091]. Почти половина из них были евреи, арестованные после погрома. Остающиеся жертвы принадлежали к другим группам заключенных, также затронутым усилением эсэсовского террора[1092]. И вновь следует подчеркнуть, что это особенно верно в отношении так называемых асоциальных элементов[1093]. Более того, массовая смертность в концентрационных лагерях сохранялась до самой весны 1939 года, когда почти все так называемые ноябрьские евреи были уже на свободе[1094]. Несмотря на снижение, уровень смертности первоначально оставался чрезвычайно высоким; в среднем 189 заключенных погибали каждый месяц в период с февраля по апрель 1939 года. Почти две трети погибших были заключенными из числа асоциальных элементов, смертность которых в результате насилия эсэсовцев оставалась практически неизменной до 1939 года[1095].

Лишь позже в том же 1939 году уровень смертности заключенных концентрационных лагерей стал заметно снижаться, причем достаточно высокими темпами. Вскоре смертность заключенных упала значительно ниже максимумов предыдущих месяцев. В течение лета 1939 года, последнего мирного периода перед внезапным началом Второй мировой войны, в среднем в лагерях ежемесячно уми рало 32 заключенных, то есть намного меньше, чем даже летом 1938 года, хотя итоговое число заключенных почти идентично[1096]. Это служит еще одним напоминанием о том, что нацистские лагеря не неслись в пропасть. Вместо этого точно так же, как и в советском ГУЛАГе, периоды усиления террора чередовались с периодами его ослабления. Летом 1939 года имелись и структурные предпосылки благоприятного поворота: погодные условия были намного лучше, бараки не настолько сильно переполнены, улучшились и другие элементы инфраструктуры, в частности водоснабжение в Бухенвальде. В то же время эсэсовские охранники воздерживались от наиболее грубых и жестоких форм насилия[1097].

Узники летом 1939 года вздохнули с облегчением после всех неописуемых ужасов предыдущих двенадцати месяцев. «Если бы мы не были заключенными, – писал старший лагеря Заксенхаузен Генрих Науйокс, – вполне можно было бы назвать нашу жизнь в данный момент спокойной»[1098]. Но закоренелых лагерников, к числу которых принадлежал и сам Науйокс, обмануть было трудно. За годы пребывания в лагере они на всякое насмотрелись, чтобы понимать, что обстановка в любой момент могла измениться на куда более худшую.

Одним из таких видавших виды заключенных был и Эрнст Хайльман, на долю которого выпали все возможные лагерные ужасы. Летом 1933 года, как мы уже знаем, он был избит и понижен до «управляющего сортирами» в первом лагере Ораниенбург. Позже он подвергся пыткам в прусском «образцовом» лагере Бёргермор, где охранники ранили его, пытаясь предотвратить попытку самоубийства. Издевательства продолжились и после перевода в Заксенхаузен, а потом в Дахау в результате «упорядочения» системы концлагерей, а с сентября 1938 года – в Бухенвальде, новом специализированном лагере для евреев, где он был поставлен на переноску камней и земельные работы. Именно в Бухенвальде один из заключенных, давно знавший Хайльмана еще в дни Веймарской республики как ведущего политика, случайно встретил его в одном из бараков, зарезервированных для заключенных-евреев вскоре после ноябрьского погрома. Хайльман изменился до неузнаваемости – грязная изодранная одежда, изборожденное морщинами лицо, сбритые усы, руки в царапинах и ссадинах, согбенная спина, надломленный дух. «Он больше не был прежним Хайльманом, человеком, которого я знал, – позже писал знакомый Хайльмана, – он был просто жалким подобием Хайльмана, вконец разрушившимся». Когда они обменялись новостями об общих друзьях и политике, Хайльман рассказал ему об издевательствах лагерных охранников. А когда его знакомый поинтересовался, что Хайльман думает о будущем, тот категорично заявил: «Будет война. У вас, арийцев, еще остается кое-какой шанс – вы им понадобитесь. Но нас, иудеев, скорее всего, просто забьют до смерти». Это мрачное предсказание скоро сбылось для самого Хайльмана, который умер в первые месяцы Второй мировой войны, с началом которой система концентрационных лагерей стала скатываться к террору беспрецедентного уровня[1099].