Семьи и друзья

«Мы поддерживали друг друга, – писал Эли Визель о своих отношениях с отцом в Освенциме, – он нуждался во мне, а я – в нем». Иногда они делились ложкой баланды или куском хлеба, а также оказывали друг другу моральную поддержку. «Он был для меня опорой, кислородом. А я – для него»[2738]. Визель не был уникален. В лагерном аду многие заключенные сближались с родными, поскольку там одним из важнейших элементов социальных связей было доверие. Особенно характерно это было для евреев и цыган, нередко находившихся в лагере целыми семьями[2739]. Вместе их туда привозили, и выжить там они надеялись тоже вместе[2740].

Другие небольшие, не более двух человек, социальные группы состояли из близких друзей[2741]. Нередко они знали друг друга еще до лагеря. Подобных земляков сводило общее прошлое и культура. Других сплачивал ужас нацистских зверств, пережитых в депортационных поездах, на стройках, в лагерных бараках и лазаретах[2742]. Как писала позднее Маргарет Бубер-Нойман, выжить ей помогла дружба с другими узницами, более того, в лагере у нее не было подруги ближе, чем Милена Есенская. С чешской журналисткой, арестованной за то, что помогала бежать из оккупированной нацистами Чехословакии, Маргарет познакомилась в Равенсбрюке в 1940 году. Женщины быстро подружились. Родственные души, они много говорили о прошлом (обе порвали с коммунистическим движением), настоящем и будущем. Есенская предложила написать книгу о лагерях в гитлеровской Германии и сталинской России, под названием «Век концентрационных лагерей». В Равенсбрюке они, как могли, заботились друг о друге. Когда Бубер-Нойман бросили в карцер, подруга тайком носила ей сахар и хлеб. А когда Милена серьезно заболела, Маргарет ежедневно в течение нескольких месяцев тайком ее навещала[2743].

Подобные дружбы в микрокосме лагерей были нередки. Многие женщины сближались настолько, что называли друг друга сестрами. Порой они образовывали нечто вроде суррогатной семьи, насчитывавшей до десятка членов, делясь пищей, одеждой, оказывая эмоциональную поддержку и всячески стараясь защитить друг друга от селекций. Быть лагерной сестрой – «это такое счастливое, бодрящее чувство, – писала в январе 1945 года Агнес Рожа. – Что бы ни случилось, мы знаем, что можем рассчитывать друг на друга»[2744]. Нередко можно услышать мнение, что узники-женщины были способны на более крепкую, эмоционально насыщенную дружбу, нежели мужчины[2745]. И все же близкие отношения не зависели от пола. Так, например, Примо Леви связывала тесная дружба с другим итальянцем по имени Альберто, которому также было едва за двадцать. В течение нескольких месяцев они спали на одних нарах. Вскоре, как писал Леви, их связывали «самые тесные отношения». Друзья делились всем, что только удавалось раздобыть. Разлучились они лишь в январе 1945 года, когда Альберто покинул лагерь вместе с «маршем смерти», из которого уже не вернулся[2746]. Опыт подобной дружбы пережило немало узников-мужчин. Хотя впоследствии многие стеснялись об этом рассказывать, некоторые открыто признавались в том, что в лагере у них были «братья по нарам», с которым они состояли в «товарищеских браках»[2747].

Увы, в суровых лагерных условиях рвались даже самые тесные связи, особенно в среде рядовых узников, сполна изведавших на себе все тяготы лагерной жизни. История сохранила для нас множество леденящих душу фото из жизни концлагерей, но нет снимков страшнее, чем те, на которых друзья и родственники грабят друг друга, сыновья отказывают отцам в крошке хлеба[2748]. К сожалению, взаимная помощь и поддержка внутри небольших коллективов, скрепленных чувством солидарности, нередко вольно или невольно отрицательно сказывалась на остальных.

Каждая группа узников отстаивала в первую очередь свои интересы – то, что Примо Леви окрестил «нашизмом» (то есть своего рода групповым эгоизмом), а мы называем «групповщиной». Способность той или иной группы получить доступ к пище, сигаретам или одежде в конечном счете приводила к тому, что другим группам неизбежно доставалось меньше. Имели место также случаи воровства, когда представители одной группы крали у другой[2749].

Кроме того, были заключенные, просто неспособные дружить. В первую очередь это касалось лагерных изгоев – «мусульман». Эти обреченные, покрытые гноящимися ранами, в смрадных лохмотьях, бродили по лагерю словно призраки. «Все питали к ним отвращение, никто не выказывал сострадания», – вспоминала узница Освенцима Мария Ойжиньска. Другие заключенные старались держаться от них подальше, движимые не только отвращением, но и чувством самосохранения, поскольку «мусульмане» – воруя еду, уклоняясь от работы, игнорируя приказы – постоянно подвергались опасности. Неудивительно, что другие узники боялись быть наказанными вместе с ними. Потому «мусульмане» умирали в полнейшем одино честве[2750].

Большинство заключенных знали, что надеяться выжить можно лишь в небольшой группе друзей или родственников. Однако подобные союзы легко разрушали депортация, болезни или смерть. В Бухенвальде после медленной, мучительной смерти своего отца Шломо в начале 1945 года Эли Визель перестал замечать творившийся вокруг ад. «Меня больше ничего не трогало», – писал он[2751]. Маргарет Бубер-Нойман была убита горем после смерти в мае 1944 года Милены Есенской. «Я была в полном отчаянии. Жизнь потеряла смысл». В конце концов она нашла в себе силы и вновь обрела волю к жизни, начав писать в память об умершей подруге ту самую книгу о концентрационных лагерях, о которой они говорили в Равенсбрюке[2752].