Голод и болезни

После жестокого приема СС новые заключенные меньше всего ожидали увидеть в концлагерях цветники. Но на протяжении весны и лета все бараки заключенных, казармы и прочие здания СС, а также важнейшие дороги окружали цветущие клумбы и ухоженные газоны. В первые годы войны концлагеря СС продолжали оставаться образцами внешнего благочиния и порядка, скрывая под тонкой пленкой нормальности как от себя, так и от посторонних свою сущность. «Иногда, когда я думал о той любовной заботе, которую гестаповские приспешники расточали на эти цветники, – вспоминал заключенный, попавший в Заксенхаузен осенью 1939 года, – мне казалось, что я схожу с ума»[1219].

Контраст между цветками вокруг бараков и страданиями внутри их вряд ли мог быть разительнее. Едва заключенные входили в бараки, как в нос ударяла вонь немытых и больных тел людей, ютившихся в страшной тесноте[1220]. Хотя эсэсовцы, оскорбительно муштруя заключенных, продолжали поучать их, как убирать бараки, это мало меняло нередко ужасающие условия.

В начале войны огромной проблемой была скученность. Быстрее всех рос Бухенвальд. Всего за четыре недели численность содержавшихся в нем заключенных практически удвоилась – с 5397 (1 сентября 1939 года) до 10 046 (2 октября 1939 года)[1221]. До конца года контингент Заксенхаузена тоже вырос почти в два раза[1222]. Затронуло это все аспекты жизни. Не хватало униформы, мыла, постельного белья и многого другого. Казармы были переполнены, их максимальная вместимость была превышена в два-три раза. Лишь к концу 1940 года условия в Бухенвальде и Заксенхаузене после сокращения контингента их заключенных стали легче; в Бухенвальде пик в 12 775 заключенных (31 октября 1939 года) снова был достигнут весной 1943 года[1223]. Теперь общий рост численности заключенных взяли на себя другие концлагеря: возобновивший работу лагерь в Дахау, расширившийся лагерь в Маутхаузене, а также новые лагеря, такие как Освенцим. Эти лагеря тоже вскоре оказались переполнены, заставляя все большее и большее количество заключенных бороться за место для сна, умывания и за одежду.

Узников также ждал голод, поскольку баланда стала жиже, а хлебные пайки меньше. Дефицит был вызван возросшим во время войны недостатком ресурсов, но СС ситуацию намеренно ухудшали еще больше. 1 сентября 1939 года эсэсовцы Заксенхаузена, возможно по приказу свыше, ознаменовали начало войны сокращением пайков заключенных; война означала жертву, и узники должны были стать первыми, кто пострадал от тягот войны. Исходя из той же логики, в январе 1940 года нацистский режим сократил официальные рационы, централизованно установленные для узников концлагерей (и заключенных тюрем), которые теперь получали гораздо меньше мяса, жира и сахара, чем население, хотя работали часто гораздо напряженнее[1224]. Однако самым худшим было то, что заключенным доставалось даже меньше положенного, поскольку львиную долю продолжали забирать себе эсэсовцы и капо. Нередко до оловянных тарелок обычных заключенных доходила лишь самая отвратительная еда. Позднее бывший узник Заксенхаузена свидетельствовал, что «комнату наполнил запах гнилых овощей»; некоторые заключенные поперхнулись, и их вырвало[1225].

Голод преследовал обитателей бараков. Многие узники думали только о еде, а некоторые даже мечтали забить и приготовить эсэсовских сторожевых псов. Часто заключенные беседовали об обильных трапезах, приправляя и жаря воображаемые стейки; узники записывали рецепты этих неуловимых блюд, собирая из них целые книги. Голод омрачал даже их ночи. В одну из ночей конца 1939 года, лежа в своем бараке во Флоссенбюрге, Альфред Хюбш (заключенный, временно переведенный из Дахау) грезил о мясном магазине своего родного города; в нем было полно сосисок, и мясник сказал ему: «Хорошенько осмотритесь; я дам вам все, что вы хотите»[1226].

Заключенные держались, как могли. Процветал черный рынок, хотя торговля ограничивалась очистками гнилых овощей и кухонными отходами, покупатель которых рисковал получить пищевое отравление и наказание от эсэсовцев. Заключенные, бравшие из продовольственных запасов лагеря, подвергались еще большей опасности; в 1941 году в Заксенхаузене блокфюрер СС забил до смерти молодого французского заключенного за то, что тот взял из загона для овец две морковки[1227]. Все чаще заключенные, в том числе и известные как хорошие товарищи, воровали друг у друга. Кражи хлеба распространились настолько, что старосты бараков запирали или проверяли шкафчики узников и угрожали жестокими наказаниями. Но голод подчас был сильнее, чем страх оказаться пойманным[1228].

Голодание часто было началом конца. Истощенные заключенные быстро отставали на работе, а эсэсовцы, в свою очередь, наказывали их как тунеядцев, еще ближе подталкивая их к могиле. В Флоссенбюрге все «ленивые» заключенные должны были держаться подальше от больших кастрюль супа, пока другие заключенные не поели досыта. Только тогда, когда все поели, подпускали голодающих. Альфред Хюбш в ужасе наблюдал, как люди отчаянно дрались за объедки, казалось не чувствуя, как капо бьют их руками и ногами: «Ложками и пальцами они выскребали горшки, очищая их от последних остатков пищи»[1229].

Кроме того, истощенные заключенные были восприимчивее к болезням, быстро распространявшимся в первые годы войны. Многих заключенных из исправительных учреждений, тюрем и трудовых лагерей доставляли уже еле живыми, поскольку полиция без зазрения совести бросала ослабевших узников у ворот лагерей; в транспорте, прибывшем в Заксенхаузен, находился 80-летний слепой серб, которого, несмотря на то, что он едва держался на ногах, причислили к опасным рецидивистам[1230]. Даже если заключенных привозили здоровыми, в лагере заболевали почти все непривилегированные узники. Крайне скудное питание, в частности, негативно сказывалось на состоянии кожи, тканей и внутренних органов заключенных; от систематического недоедания быстро начинались отеки, появлялись крупные язвы[1231]. Привычными были обморожения и простуды, нередко переходившие в воспаление легких. Условия стали крайне тяжелыми уже в суровую зиму 1939/40 года, в течение которой Германию на несколько месяцев сковали мороз и лед. В некоторых бараках не было вообще никакого отопления.

Там, где печи были, заключенные пытались украсть – или, как это называлось на концлагерном жаргоне, «организовать» – побольше дров. Кто-то засовывал под форму одеяла или бумажные пакеты. Однако, несмотря на все усилия, от холода ничего не спасало, и каждый новый день пугал. Лагерные эсэсовцы не только не помогали, но усугубляли ситуацию, отбирая теплую одежду[1232].

Также по сравнению с довоенным периодом участились эпидемии. Широкое распространение получило такое опасное инфекционное заболевание, как чесотка; в январе 1941 года от нее страдал как минимум каждый восьмой заключенный Заксенхаузена[1233]. Грязь и плохие санитарно-гигиенические условия привели к массовым вспышкам дизентерии с жестокой диареей и крайней степенью обезвоживания. Многие заключенные, уже страдавшие голодным поносом, были грязны и без того. Михай Циолковский, один из первых заключенных Освенцима, вспоминал, что в ночное время больные заключенные испражнились прямо на спящих на полу[1234]. Еще одной постоянной угрозой был тиф, типичная болезнь массового содержания под стражей; ее переносчиками были неистребимые в концлагерях вши[1235].

Основной реакцией эсэсовцев на резко ухудшающиеся условия в концлагерях были разговоры. Вместо того чтобы настаивать на улучшениях и класть больше больных узников в существующие лазареты, в 1939–1940 годах лагерные эсэсовцы организовывали для изоляции больных и умирающих дополнительные зоны[1236]. Отдельные бараки зарезервировали для заключенных, больных туберкулезом, страдающих от открытых ран, чесотки и других заболеваний. Узники дали этим местам свои названия: дизентерийный барак в Дахау назывался «дерьмовым», а блок для инвалидов – «клубом кретинов»[1237]. Многие здоровые заключенные боялись инфекций и приветствовали эту изоляцию. Некоторые из них фактически уже приняли аналогичные меры по собственной инициативе, изгнав больных товарищей из бараков в промерзшие уборные[1238].

Условия содержания в зонах для больных шокировали видавших виды ветеранов концлагерей, избегавших даже проходить рядом с ними. Пустые бараки с одними лишь кроватями или мешками с соломой были переполнены живыми скелетами, в долгие дни и ночи которых иногда врывались вспышки ярости капо. Хуже всего были муки голода. Не случайно учрежденные в конце 1939 года в Заксенхаузене бараки для заключенных-инвалидов прозвали «голодными». Здесь, как и в других зонах для больных, лагерные эсэсовцы до минимума сокращали и без того скудные пайки в надежде ускорить среди больных процесс «естественного отбора»[1239].