Последняя осень на Востоке

Когда летом 1944 года 12-летняя Инге Ротшильд прибыла вместе со своими родителями в Штуттгоф, она уже провела, как ей казалось, целую вечность в гетто и нацистских лагерях. Депортированных в конце 1941 года из Кельна в Ригу как немецких евреев, Инге и ее семью впоследствии отправили в филиал лагеря Мюльграбен (немецкое название рижского района Милгравис. – Пер.). Именно здесь она потеряла 9-летнего брата Гейнца, погибшего в апреле 1944 года во время селекции детей в рижском концлагере. Через несколько месяцев Инге затолкали на переполненный людьми пароход, на котором уцелевших узников отправили в Штуттгоф, где она оставалась до февраля 1945 года[3044].

Как мы уже видели, Штуттгоф стал главным пунктом назначения заключенных из оставленных эсэсовцами прибалтийских концлагерей. Инге Ротшильд была одной из более 25 тысяч еврейских заключенных, прибывших из этих лагерей во второй половине 1944 года. Многие тысячи из них, преимущественно мужчин (в том числе и отца Инге), вскоре переправили дальше на Запад, где их рабский труд использовался в таких лагерях, как Мюльдорф и Кауферинг. А женщин и девушек оставили. С июня по октябрь 1944 года к ним присоединилось еще более 20 тысяч евреек из Освенцима, где шел предварительный этап эвакуации. В результате в Штуттгофе произошли существенные изменения. Стал очевиден еще один результат эвакуации: она приводила не только к закрытию концлагерей, но и к трансформации остававшихся[3045].

Достаточно лишь посмотреть на численность заключенных. Штуттгоф всегда был лагерем второго ранга, поскольку весной 1944 года в нем содержалось не более 7500 заключенных. Однако всего несколько месяцев спустя, в конце лета 1944 года, это число выросло более чем на 60 тысяч человек (возросла, за счет охранников из оставленных прибалтийских лагерей, и численность эсэсовского персонала). Новыми заключенными были преимущественно евреи, главным образом женщины. Многих из них отправили в филиалы Штуттгофа. В период с июня по октябрь 1944 года директивой руководства СС было создано 19 лагерей для евреев, где заключенным приходилось жить в самых примитивных условиях, зачастую в палатках. В главном лагере в бараки, рассчитанные всего на 200 человек, затолкали около 1200, спали даже в уборных, не было ничего, не только места на нарах. «Мыться было негде, – свидетельствовала позднее Инге Ротшильд, – и всего через пару дней мы завшивели»[3046].

В Штуттгофе, вспоминала Инге, селекции проходили часто. И действительно, с лета 1944 года лагерное начальство, как и в прибалтийских концлагерях, приступило к систематическим убийствам пожилых, больных, немощных, а также беременных женщин. Комендант Штуттгофа с самого начала считал это радикальным средством борьбы с перенаселенностью главного лагеря, где день ото дня росло количество заболевших, а также «нетрудоспособных» заключенных, свозимых из лагерей-филиалов. Особенно часто лагерное руководство стало прибегать к убийствам заключенных для предварительной подготовки к возможной эвакуации. По сути, это было превентивное уничтожение тех, кого считали будущей обузой при предстоящей эвакуации (по примеру прибалтийских лагерей)[3047].

Несколько тысяч жертв проводившихся в Штуттгофе селекций, главным образом детей и их матерей, поездом отправили в Бжезинку (Биркенау). Других, после закрытия осенью 1944 года «фабрики смерти» в Бжезинке, убили в самом Штуттгофе. Примерно в это же время в Штуттгофе начали использовать небольшую газовую камеру, где убивали евреев (а также польских политзаключенных и советских военнопленных), применяя «Циклон Б». Однако главным инструментом уничтожения заключенных в Штуттгофе были смертельные инъекции и расстрелы. Раппортфюрер Арно Хемниц обслуживал расстрельный аппарат в крематории, изготовленный по модели бухенвальдского, который он видел в 1941 году во время убийства советских «комиссаров». Другой эсэсовец из Штуттгофа позже так описывал результат обычной казни 50 или 60 женщин: «Я не слишком внимательно разглядывал мертвые тела, но видел подсыхающие лужи крови на полу, а также окровавленные лица трупов. Еще я помню, что дверная рама была забрызгана кровью».

Новым узникам Штуттгофа приходилось существовать в кошмарных бытовых условиях. В бараках стремительно росло количество умерших. Некоторые заключенные по утрам просыпались, чувствуя, что прижимаются к холодным телам умерших ночью. Осенью и зимой 1944 года в лагере вспыхнула эпидемия тифа, третья и самая сильная из разразившихся в Штуттгофе. В конечном итоге она вынудила эсэсовцев приостановить массовые расстрелы. 8 января 1945 года Рихард Глюкс объявил во всем лагере карантин почти на две недели. К этому времени ежедневно умирало около 250 заключенных. Смертность от тифа продолжалась до эвакуации лагеря[3048].

Осенью и зимой 1944 года жизнь в еще одном концлагере на востоке также была омрачена перспективой эвакуации. Имеется в виду Освенцим. В нем, как в самом большом из концлагерей, шли наиболее интенсивные приготовления. С его территории вывозились материалы и машины. Семьи офицеров СС покидали наконец свои уютные, роскошные дома. (Фрау Хёсс с детьми уехали в начале ноября 1944 года.) Остававшиеся в Освенциме эсэсовцы по мере приближения к лагерю линии фронта становились все более нервными. Удастся ли им вовремя сбежать? Не нападут ли на лагерь местные бойцы Сопротивления?[3049] Или первыми придут русские? Тревожные ожидания усилились, когда осенью 1944 года в передачах Би-би-си поименно назвали ряд отъявленных эсэсовцев из персонала Освенцима (Аушвица) и предупредили: всех, причастных к злодеяниям в лагере и продолжающих кровопролитие, ждет наказание. Настроение в освенцимской лагерной администрации воцарилось мрачное. Часть эсэсовцев охладела к грабежам и насилию[3050].

Свертывание деятельности Освенцима сопровождалось закрытием газовых камер. В конце октября и начале ноября 1944 года убийства заключенных последнего фашистского лагеря смерти газом прекратились навсегда. Вскоре после этого приступили к сносу конвейера смерти в Бжезинке (Биркенау), где заключенных заставляли зарывать в землю оставшуюся золу и фрагменты костей[3051]. Некоторые эсэсовские преступники испытали облегчение оттого, что эта часть их обязанностей осталась в прошлом. «Можешь себе представить, моя дорогая, – писал 29 ноября 1944 года жене главный лагерный врач, доктор Виртс, – как хорошо, что мне больше не нужно делать эту ужасную работу и что всего этого уже больше нет»[3052]. Заключенные тоже ощутили судьбоносность момента. Глядя на то, как обрушиваются стены крематория, вспоминал Миклош Нисли, он почувствовал, что скоро рухнет и весь Третий рейх[3053].

Почему эсэсовцы приступили к демонтажу газовых камер Бжезинки (Биркенау)? Многие историки говорят о якобы существовавшем приказе Гиммлера прекратить массовое уничтожение евреев[3054]. Если такой приказ и был на самом деле, он служил не более чем лакировкой действительности в рамках планов рейхсфюрера СС вступить в переговоры с Западом и заключить сепаратный мир. На практике СС никогда не отказывались от «окончательного решения еврейского вопроса», и в самом Освенциме убийства евреев и других заключенных продолжались и после демонтажа газовых камер[3055]. Истинные мотивы отказа от газовых камер были куда прагматичнее. Массовым депортациям евреев приходил конец вследствие ухудшения для Германии военной обстановки. А потому эсэсовское руководство Освенцима озаботилось сокрытием следов своих злодеяний, прежде чем части Красной армии подойдут к лагерю[3056]. Также ему хотелось избежать повторения истории Майданека, где газовые камеры попали в руки Советов практически нетронутыми[3057]. Эсэсовцы также надеялись спасти предназначавшееся для убийства людей оборудование. Многие агрегаты крематориев были аккуратно демонтированы, упакованы и отправлены на запад. Конечным пунктом их назначения было секретное хранилище близ Маутхаузена, где руководство СС планировало восстановить как минимум два из доставленных крематориев Бжезинки. Туда же, в Маутхаузен, направили и некоторых «специалистов» по массовым казням из числа бывшего персонала Бжезинки. Нет никаких сомнений в том, что этот новый лагерный комплекс, который в конечном итоге так никогда и не был построен, стал бы использовать газовые камеры для продолжения массовых убийств тысяч людей[3058].

По мере постепенной подготовки высшего руководства эсэсовских лагерей к возможной эвакуации Освенцима его приказом большое количество заключенных по примеру предшествующих эвакуаций депортировали в другие лагеря. Именно поэтому за четыре месяца численность узников Освенцима к концу декабря 1944 года сократилась почти вдвое, до 70 тысяч человек.

Несколько лагерей закрыли и демонтировали полностью, в том числе огромную, входившую в комплекс Бжезинки зону «Мексика» (BIII)[3059]. В целом во второй половине 1944 года из Освенцима эвакуировали около 100 тысяч заключенных. Прежде лагерь был конечным пунктом назначения для бесчисленных заключенных. Теперь этот поток повернул вспять. Как мы знаем, некоторые транспорты ушли на север, в Штуттгоф, однако большая часть – в лагеря на Западе, как можно дальше от неумолимо наступавшей Красной армии. Одним из таких лагерей был Гросс-Розен, единственный главный концлагерь в Силезии[3060].

Гросс-Розен рос с захватывающей дух быстротой во второй половине 1944 года, с началом практически ежедневного прибытия транспортов заключенных из других концлагерей. На 1 января 1945 года в Гросс-Розене содержалось 76 728 заключенных. Так из ординарного он превратился во второй по численности концлагерь. Среди его заключенных было более 25 тысяч евреек, содержавшихся в филиалах, куда их доставили главным образом из Освенцима. Подобно Штуттгофу, Гросс-Розен сделался огромным сборным пунктом заключенных из концентрационных лагерей с Востока. В переполненном заключенными лагере порядок начал обращаться в хаос. Наихудшими были условия содержания в новом лагере, осенью 1944 года построенном из демонтированных освенцимских бараков. Во многих из них вместо окон и дверей зияли проемы, а потому с наступлением зимы заключенные оказались фактически на улице, не было также туалетов и умывален, и узники вязли в снегу, грязи и экскрементах. В других филиалах Гросс-Розена условия содержания были немногим лучше. «Меня больше ничем не удивить», – записал в дневнике в начале 1945 года Авраам Кайзер, ставший свидетелем ужасающего зрелища: двое заключенных из лагеря Дёрнхау (Кольчах) набросились на оброненную сторожевой собакой кость и поджарили ее на костре, чтобы съесть[3061].