Дети

Холокост ничего равного по масштабам и замыслам не имел, ибо до нацистов никто не ставил целью полное уничтожение целого народа – всех «до последних его представителей», если прибегнуть к цитате Эли Визеля[1955]. Программа всеобщего массового истребления означала, что евреев в концентрационные лагеря бросали целыми семьями. По прибытии семьи почти всегда разрывались, и большинство их членов уже несколько часов спустя убивали, во всяком случае, так было в Освенциме. Таким образом, оставшиеся в живых психически травмировались дважды: кроме шока от прибытия в Освенцим, не щадившего никого из вновь поступавших заключенных, люди вскоре узнавали о гибели в газовых камерах по соседству жен, мужей, матерей, отцов или детей.

Когда в конце 1942 года еще не успевшего оправиться от высылки из гродненского гетто (район Белостока) и селекции Залмана Градовского поместили в барак Бжезинки, он вместе с другими заключенными принялся расспрашивать узников с лагерным стажем о судьбе их семей. Что произошло после того, как их отделили друг от друга на платформе? Лагерные ветераны вынуждены были признаться во всем. Градовский впоследствии сделал запись в тайном дневнике, который сумел спрятать от эсэсовцев: «Они уже давно на небесах», «Наши семьи превратились в дым». Освенцим был лагерем смерти, и об этом вновь прибывшим сказали сразу же, и первое лагерное правило гласило: «Оставить позади скорбь по утраченной семье»[1956].

Со многими другими вновь прибывшими произошло то же самое, но, узнав страшную правду, они реагировали по-другому. Некоторые пытались справиться с постигшим их горем – так, доктор Эли Коэн, 34-летний голландский еврей, прибывший в Освенцим из Вестерборка в сентябре 1943 года, узнав, что его жена и сын погибли в газовых камерах, постарался «взять себя в руки» – то есть продолжить жить (как он позже писал)[1957]. Другие не выдерживали пережитого. Магда Зеликовиц помнит, что «лишилась рассудка», узнав, что ее 7-летний сын, ее мать и остальные члены семьи (вместе с которыми ее выслали из Будапешта) были отравлены газом: «Я больше не хотела жить». Другие заключенные несколько раз не давали ей броситься на электропровода ограждения[1958].

Тяжелее всего шок Освенцима был для детей, которые вдруг осиротели. Хотя подавляющее большинство еврейских детей убивали по прибытии, тысячи их все же регистрировали как заключенных и в самом Освенциме, и в других концлагерях для евреев на востоке. Альберту Абрахаму Бутону было всего 13 лет, когда его разлучили с родителями на платформе Освенцима в апреле 1943 года, куда они прибыли после депортации из Салоник в Греции. Родители были тут же направлены в газовые камеры, а Альберта с братом решили оставить в живых. «У нас это в голове не кладывалось, так мы были ошеломлены, – вспоминал он, – мы были не в состоянии осмыслить произошедшее с нами»[1959]. По мере возрастания численности заключенных-детей (как евреев, так и неевреев) снижался и средний возраст заключенных. В Майданеке администрация лагеря ввела в обиход новую категорию заключенных – наряду с самым старшим лагерным заключенным появился и самый младший, которого эсэсовцы все же решили наделить кое-какими привилегиями[1960].

Но в целом эсэсовцы предпочитали не утруждать себя выработкой подходов к заключенным в зависимости от их возраста: дети и подростки подвергались насилию наравне со взрослыми. Детей избивали, гоняли на переклички, заставляли выполнять тяжелые работы, они страдали от голода и болезней. Маше Рольникайте было 16 лет, а ее заставляли таскать тяжеленные камни, толкать тележки со щебенкой и песком на стройплощадках вблизи рижского лагеря-спутника Штрасденхоф. Некоторые молодые люди работали садовниками и каменщиками. Что касается тех, кого эсэсовцы расценивали как слишком молодых, чтобы работать, то есть малолетних, то в Майданеке им было уготовано несколько иное занятие – дни напролет они просто ходили по кругу[1961]. И при этом никто из заключенных-детей не был гарантирован от избиений эсэсовцев или официальных наказаний, таких как отправка на особо тяжелые работы[1962]. Кому-то выпала и куда более тяжелая участь.

В лагере-спутнике нарвского лагеря Вайвара, например, 10-летнего Мордехая командир подразделения эсэсовской охраны распорядился подвесить после неудавшейся попытки к бегству в назидание остальным (позже один из эсэсовцев все же перерезал веревку, и ребенок выжил)[1963].

Селекции представляли постоянную угрозу, и дети достаточно быстро усвоили это. После одной из рутинных селекций евреев в карантинном лагере Бжезинка лагерный врач обменялся несколькими словами с мальчиком из Бендзина по имени Юрек, включенным в группу смертников. Когда врач спросил его, как он себя чувствует, Юрек ответил: «Я не боюсь, здесь все так ужасно, может, там еще и лучше будет»[1964]. Некоторые эсэсовцы выбирали в качестве объекта издевательств именно детей. В Майданеке еврейские дети (включая грудных младенцев) помещались в специально отведенные бараки, отделенные от женской лагерной зоны ограждением из колючей проволоки. Через равные промежутки времени эсэсовцы освобождали этот барак, отправляя малолетних жертв в газовые камеры. Некоторые дети пытались убежать, но сторожевые псы настигали их. Другие хватались за охранников. «Дети кричали, они не хотели идти, – свидетельствовала после войны оставшаяся в живых узница Майданека Хенрика Митрон. – Детей тащили, а потом забрасывали в кузов грузовика»[1965].

Никто в концентрационном лагере не мог рассчитывать на снисхождение. Дети наравне со взрослыми были обязаны подчиняться лагерным правилам и действовать как взрослые[1966]. Террор проник даже в их игры – в лагере, например, были популярны такие игры, как «Шапки долой!» и «Перекличка», когда дети постарше выступали в роли эсэсовских охранников или капо и издевались над младшими. В Бжезинке изобрели игру под названием «Газовая камера», хотя никто из детей не желал играть умирающих. Вместо них использовались камни, которые бросали в яму, изображавшую газовую камеру, а затем игравшие принимались кричать – совсем как настоящие жертвы[1967].

Ни один ребенок не мог выжить в одиночку. Иногда взрослые заключенные пытались защитить тех детей, кто был отделен от своих родителей, выступая в роли матерей или отцов. «О нас… действительно заботились, – вспоминала Янка Аврам, одна из немногих еврейских детей, переживших ужасы Плашува, – потому что тысячи еврейских женщин, которые потеряли своих детей по концлагерям, считали нас своими»[1968]. Куда чаще дети оставались с одним из родителей, хотя их отношения существенно изменялись. Если маленькие дети приходили в ужас, когда из разлучали с родителями, те, кто постарше, очень рано взрослели – власть родителей над ними уже не была прежней в силу беспомощности перед лицом судьбы и болезней, поэтому иногда дети брали на себя заботу о родителях[1969].

В нескольких лагерях на востоке Европы, в дополнение к Майданеку, были специальные бараки для изоляции еврейских детей[1970]. В Вайваре их размещали в низине лагеря-спутника Эреда вместе с больными заключенными. Условия были ужасны. Болотистая местность, примитивные лачуги плохо защищали от погодных условий; зимой было так холодно, что иногда волосы заключенных за ночь примерзали к земле, пока они спали. Среди детей, томящихся здесь, была 5-летняя девочка, высланная в Эстонию летом 1943 года вместе матерью из Вильнюсского гетто. Мать находилась в верхней части Эреды примерно в полутора километрах от дочери и, несмотря на запреты, тайком пробиралась мимо охранников, чтобы увидеться с ней. Когда девочка заболела, мать, тоже тайком, доставила ее в барак для взрослых. Но там девочку обнаружил лагерфюрер как раз перед отправкой транспорта со смертниками. «Я всю ночь проплакала, – позже писала мать, – валялась в ногах у этого убийцы, целовала ему ноги, умоляя не отнимать ребенка, но все бесполезно». На следующее утро девочку вместе с несколькими сотнями других детей вывезли из Эреды, и несколько дней спустя она была убита в Освенциме-Бжезинке[1971].

Вблизи от лагеря смерти Бжезинка, где травили газом и сжигали детей из Эреды, располагалась одна из самых примечательных лагерных зон в концлагерной системе: так называемый семейный лагерь, особый сектор для еврейских семей, депортированных из Терезиенштадта, страшного нацистского гетто для пожилых и так называемых привилегированных евреев в Протекторате Богемия (Чехия) и Моравия, имевшего много общего с обычным концентрационным лагерем[1972]. Этот семейный лагерь в Бжезинке создали после прибытия двух транспортов из Терезиенштадта в сентябре 1943 года. Тогда прибыло около 5 тысяч евреев – мужчин, женщин и детей, почти все из Чехии; в декабре 1943 года в семейный лагерь прибыл еще один большой транспорт из гетто (поскольку этот лагерь был не единственным лагерем, подобным Биркенау, эсэсовцы решили основать и семейный лагерь для цыган). В лагерной зоне евреев – мужчин и женщин – разместили в бараках по обе стороны центральной дороги, разделявшей зону, но позволили им общаться перед вечерней перекличкой, а иногда заключенные исхитрялись тайно встречаться и днем возле уборных.

Условия в семейном лагере были ужасны – приблизительно 25 % евреев погибло в течение полугода после прибытия в сентябре 1943 года. И все же он считался лучшим, чем некоторые другие части комплекса Освенцима. По сравнению с другими евреями в Бжезинке заключенные имели и кое-какие приви легиии. Им позволяли оставить часть имущества и одежды, даже не остригали наголо, они получали иногда и продовольственные посылки. И – что самое поразительное – здесь евреев не подвергали селекции ни по прибытии, ни в последующие месяцы. Причина такого к ним отношения неясна. Наиболее вероятно, что Гиммлер планировал использовать семейный лагерь Бжезинка в качестве пропагандистской витрины на случай посещения лагеря делегациями Международного комитета Красного Креста (точно так же, как эсэсовцы рассчитывали обмануть Красный Крест, показав «образцовое» гетто Терезиенштадт). Но каковы ни были бы причины, остальные заключенные-евреи Освенцима взирали на этот семейный лагерь с недоверием и завистью[1973].

Среди заключенных семейного лагеря Бжезинка было несколько тысяч детей. В течение дня многим из них, тем, кому было меньше 14 лет, разрешили собираться в детском блоке, которым управлял Фреди Хирш, харизматичный 28-летний немецкий еврей, проявлявший заботу о детях и молодежи в Терезиенштадте. И хотя в других частях Бжезинки также имелись детские бараки, барак Хирша в семейном лагере был уникален, подчеркивая особый статус лагерной зоны. Несмотря на дефицит всего, от бумаги до ручек, Хирш вместе с другими единомышленниками-учителями составили учебный план. Дети разучивали песни, рассказывали истории из жизни и сказки, изучали немецкий язык, проводили даже спортивные состязания и игры. Дети старшего возраста выпускали собственную газету, украшали голые барачные стены рисунками. И ставили пьесы, включая мюзикл по мотивам мультфильма о Белоснежке. Но вся эта идиллия, разыгрывавшаяся в нескольких сотнях метров от газовых камер Бжезинки, долго не продлилась. В ночь с 8 на 9 марта 1944 года, лишь неделю спустя после визита в лагерь Адольфа Эйхмана, эсэсовцы в газовых камерах крематориев II и III убили около 3800 заключенных, прибывших в лагерь в сентябре 1943 года. Среди погибших было и много детей; их наставник Фреди Хирш несколькими часами раньше – после того, как кто-то из заключенных раскрыл ему планы лагерных эсэсовцев, – покончил жизнь самоубийством[1974].

Среди оставшихся в живых были и близнецы, которых оставляли жить ради проведения над ними всякого рода медицинских и других экспериментов. Среди них были Зденек и Иржи Штайнеры. Когда эти два мальчика уцелели после убийств в марте 1944 года, в ходе которых погибли их родители, лагерная зона почти полностью опустела – все, что дети видели, так это «вырывавшееся из дымохода крематория пламя». Немногие оставшие в живых заключенные семейного лагеря вскоре пополнились тысячами прибывших в мае 1944 года в ходе новой волны депортаций из Терезиенштадта. Но очень немногие из них продержались в лагере долгое время. В июле 1944 года после селекции (эсэсовцы отобрали тогда для рабского труда приблизительно 3200 заключенных) остальные 6700 узников – главным образом дети, пожилые и ослабленные люди – были умерщвлены в газовых камерах. По мнению эсэсовцев, семейный лагерь Бжезинка свою задачу выполнил и его требовалось упразднить[1975].

Некоторые из охранников-эсэсовцев Освенцима испытывали смешанные чувства, когда дело коснулось упразднения семейного лагеря, что было в целом обычным явлением – убивали ведь не просто безликих узников, а тех, которых они хорошо знали и даже испытывали нечто вроде привязанности[1976]. В особенности это казалось отношения к еврейским детям Бжезинки, пробывшим в лагере несколько месяцев. За это время отдельные эсэсовцы успели на самом деле привязаться к ним, приносили им игрушки, играли с ними в футбол, с удовольствием смотрели поставленные ими спектакли. И когда поступил приказ о ликвидации лагеря, кое-кто из охранников рангом чуть повыше, очевидно, пытались повлиять на действия начальства ради спасения детей[1977]. Но в конечном итоге повиновались преступным приказам, убедив себя в том, что, дескать, это необходимо для блага фатерланда. Подобные доводы были не новы.