Элита

По мере продолжения войны пропасть между узниками ширилась. Маргарет Бубер-Нойман вспоминала, что в последний год перед освобождением социальные различия достигли апогея: «Толпы детей осаждали бараки, где жили заключенные, находившиеся в лучшем положении, выклянчивая у них еду. Похожие на скелеты существа в лохмотьях копались в мусорных баках в поисках объедков. Другие, «привилегированные» узники, были сравнительно неплохо одеты и сыты. Так, например, одна хорошо одетая женщина ежедневно выводила на прогулку борзую начальника лагеря»[2799].

В каждом концлагере была своя элита «привилегированных» узников, составлявшая примерно одну десятую всех насельников лагеря, и, чтобы попасть в этот клуб избранных, человек должен был удовлетворять множеству критериев внутренней лагерной иерархии, таким как национальность, профессия, политические взгляды, язык, возраст, а также время пребывания в лагере[2800]. Эти критерии разнились от лагеря к лагерю и могли со временем претерпевать изменения по мере того, как в лагерь прибывали новые узники или же трансформировалась политика лагерного начальства. Однако были общие закономерности. Квалифицированные рабочие, как правило, стояли ступенькой выше, нежели неквалифицированные. Евреи обыкновенно занимали самую нижнюю ступень лагерной иерархии, а немцы – верхнюю. Узники с опытом лагерной жизни обладали преимуществом перед новичками, поскольку опыт предполагал наличие связей, крайне важных для выживания.

Лагерные ветераны, зная, что значит выжить за колючей проволокой, уважали друг друга, кроме того, старожилы не слишком доверяли новичкам. Как вспоминал Рудольф Врба, в Освенциме среди узников существовала своеобразная «мафия». Впрочем, в других лагерях старожилы также занимали привилегированное положение[2801]. Разница между ветеранами и новичками бросалась в глаза моментально. Номера на одежде старожилов были меньше, а сама она – чище[2802]. Отличия не стирались даже ночью, в темноте барака, хотя бы потому, что «старожилы» говорили между собой на лагерном жаргоне[2803].

Кстати, овладение им было залогом выживания. Для новоприбывших было крайне важно выучить хотя бы азы немецкого – языка эсэсовцев, а значит – власти. Приказы обычно отдавались по-немецки: «Antreten!» (Построиться!), и «M?tzen ab!» (Снять шапки!). Приказывая заключенным ускорить шаг, командовали: «Schneller!» (Быстрее!), «Los!» (Пошли!), «Tempo!» (Живо!), «Aber Dalli!» (А ну, проворней!). Докладывать о себе также следовало по-немецки: «H?ftling 12 969 meldet sich zur Stelle» (Заключенный 12 969 в ваше распоряжение прибыл!). Даже говоря между собой на родном языке, для обозначения тех или иных реалий заключенные употребляли немецкие слова[2804]. Усвоенные еще в студенческие годы азы немецкого пригодились Примо Леви. «Знание немецкого означало жизнь», – писал он. Чтобы повысить свои шансы выжить, он брал у одного узника уроки немецкого. Расплачивался хлебом. «Это было самое лучшее применение хлебу»[2805]. Понимавшие по-немецки могли надеяться со временем стать «старожилами», незнание заключенными языка отягощало их участь, такие узники чаще подвергались наказаниям. Не зря в Маутхаузене дубинки капо заключенные называли «Dolmetscher» – то есть «переводчиками»[2806].

Помимо употребления особых слов, ветераны и говорили другим тоном – резким, грубым, жестким[2807]. Порой вместо слов «смерть» и «убийство» они употребляли эвфемизмы, бывшие в ходу у эсэсовцев, такие как «отойти», «пустить в расход», «отправить через дымовую трубу» и т. д. Впрочем, значение большинства выражений было ясным.

«Быстрее сри, б… – орала капо на женщину в туалете Освенцима, – или я тебя прикончу и брошу в говно!» Тут приличиям места не оставалось. Как записал летом 1944 года в дневнике узник лагеря Эбензе Драгомир Барта, самыми употребительными ругательствами среди заключенных были «свинья» и «говнюк»[2808].

Этот вульгарный тон отражал глубину морального огрубения узников, но также давал выход накопившимся страхам и фрустрации. Ту же функцию выполнял черный юмор, столь характерный для ветеранов. «Многие выжили исключительно благодаря этому юмору», – писал позднее Давид Руссе[2809]. Это был защитный механизм, помогавший узникам – пусть лишь краткий миг – дистанцироваться от ужасов лагерной жизни. Высмеивали все: еду (в Заксенхаузене омерзительную селедочную пасту прозвали «кошачьим дерьмом»), издевательства эсэсовцев (в Дахау бритые головы удостоились прозвища «шоссе для вшей»), даже смерть (в Бухенвальде узники отпускали шутки о форме клубов дыма, поднимавшихся из трубы крематория). Шутили друг над другом и особенно над новичками. Тем из них, кто надеялся на скорое освобождение, умудренные опытом узники говорили: «Да, самые трудные первые пятнадцать лет. Но ничего, постепенно привыкаешь». Тем самым старожилы показывали свой привилегированный статус закаленных ветеранов. Новичкам еще только предстояло усвоить все тонкости лагерной жизни[2810].

Веслав Килар (узник номер 290) попал в Освенцим в ходе первых массовых депортаций июня 1940 года и, проведя в лагере несколько лет, оказался в числе подобных старожилов. Благодаря связям с другими польскими ветеранами он получил доступ к дополнительным благам. Время от времени ему перепадали такие деликатесы, как колбаса или кусок ветчины. Друзья доставали ему лекарства, когда он заразился тифом. А когда его, больного, эсэсовцы решили отправить в газовую камеру, опыт и связи помогли ему спастись. Подобно другим ветеранам, Килар знал, как не попасть на каторжные работы; он постоянно лежал в лазарете, а в 1943 году, доведя свою «лагерную технику» до совершенства, вообще практически не работал. Почти не боялся он и физического насилия. С ветеранами лагеря капо старались отношения не обострять, ведь у тех вполне могли найтись влиятельные друзья. Даже некоторые эсэсовцы и те уважали ветеранов. Тем не менее ощущения полной безопасности не было. Килар знал: всего достигнутого – благодаря случайности, хитрости или жертвам – можно лишиться в одночасье. Так и случилось в один из ноябрьских дней 1944 года, когда его перевели в филиал Нойенгамме в городе Порта-Вестфалика. Такие, как он, привилегированные узники подобных переводов боялись. Из ветеранов они вновь превращались в новичков, опускавшихся на самую нижнюю ступеньку лагерной иерархии, жизнь которых оказывалась во власти местных «старожилов»[2811].

Подчас элита заключенных жила в своем обособленном мире. В то время как рядовые узники ежедневно боролись за жизнь, привилегированные, напротив, наслаждались бездельем. Их привилегии, пусть и куцые, позволяли то, что в лагере казалось немыслимым[2812]. Так, эсэсовцы разрешали им занятия спортом, и заключенные, в первую очередь мужчины, этим активно пользовались[2813]. На первом месте по популярности стоял футбол, например, в гетто Терезиенштадта по воскресеньям часто проводили матчи национальных команд из разных концлагерей. Иногда ветеранов приглашали посмотреть боксерские турниры заключенных, участникам которых полагался дополнительный паек. Хотя подобные зрелища в первую очередь служили развлечением элиты заключенных и лагерной охраны, любившей делать ставки, некоторые видели в них подрыв устоев, в особенности когда иностранец отправлял немца в нокдаун[2814].

Лагерное начальство также давало привилегированным узникам добро на посещение культурных мероприятий. По воскресеньям в лагерях устраивались концерты оркестра из заключенных, в которых исполнялись произведения классической и легкой музыки[2815]. К более уединенным видам досуга относилось чтение книг из постоянно пополнявшихся в период войны лагерных библиотек. «Библиотека в лагере превосходна! Особенно раздел классической литературы», – писал в дневнике летом 1944 года голландский писатель и журналист Нико Рост, заключенный Дахау[2816]. В некоторых лагерях даже показывали кинофильмы. Узники пусть всего на час-другой переносились в мир экранных грез, забывая о смерти и жестокой лагерной действительности, никуда, впрочем, не отступавших. В Бухенвальде зал, где демонстрировали кинофильмы, в другое время служил пыточной камерой, а в Бжезинке киноленты крутили неподалеку от комплекса крематориев. Возвращаясь однажды вечером в барак после просмотра оперетты, Веслав Килар увидел большую толпу евреев – мужчин, женщин, детей, – которых гнали в газовые камеры[2817].

Но самым удивительным были редкие случаи браков, которые заключали узники с большими связями. Один из них имел место в Освенциме 18 марта 1944 года, когда австрийский коммунист Рудольф Фримель женился на своей невесте, специально приехавшей с их маленьким сыном из Вены. После гражданской церемонии в городе и приема в эсэсовской казарме пара через весь лагерь прошествовала к борделю, где и провела брачную ночь. Весь лагерь буквально гудел. Неудивительно, ведь лагерная администрация выдавала в основном свидетельства не о браке, а о смерти, впрочем, последнее вскоре выписали и на имя Рудольфа Фримеля, повешенного в декабре 1944 года после неудачной попытки побега[2818].

На первый взгляд невозможно поверить в то, что в концлагере заключенным удавалось отлынивать от работы. Тем не менее это отнюдь не противоречило эсэсовской концепции концлагеря. Лагерное начальство всегда стремилось создавать видимость нормальной жизни благоухающими клумбами и лагерными библиотеками, тщась обмануть как возможного посетителя, так и себя. Более того, лагерная администрация пыталась заручиться лояльностью избранных узников, предлагая взамен нее известные послабления режима. А возможность культурного досуга еще больше усиливала и без того внушительную пропасть между рядовыми узниками и элитой. Мало что обозначало эту пропасть резче, чем сражавшиеся за мяч атлетически сложенные футболисты в яркой форме, а рядом истощенные узники в лохмотьях, борющиеся за жизнь[2819]. Миры привилегированных и обреченных нередко пересекались, как, например, в воскресенье 9 июня 1944 года в лагере Эбензе. В этот день капо Драгомир Барта проводил допрос беглого узника-поляка. Тот молил о пощаде. На глазах у Барты эсэсовцы жестоко избили несчастного и затравили собаками. Остаток дня Барта провел играя с друзьями в волейбол[2820].