Эсэсовские палачи

Массовое уничтожение советских военнопленных в 1941–1942 годах превратило сотни лагерных эсэсовцев в профессиональных палачей[1564]. В большинстве своем это были нижние чины комендатур, служившие в концлагерях с предвоенных лет и давно привыкшие к террору и истреблению[1565]. Несколько убийц из Заксенхаузена, например, сделали карьеру на должностях блокфюреров в зловещих «эскадронах смерти»; один из них, Вильгельм Шуберт, стал убийцей еще задолго до выстрелов в затылок советских солдат[1566]. И все же массовое уничтожение военнопленных открывало новые возможности даже для самых поднаторелых мастеров заплечных дел из числа эсэсовцев. Теперь вместо спорадических убийств они совершали серийные. Организованный геноцид стал неотъемлемой частью лагерной повседневности.

Многие лагерные эсэсовцы быстро адаптировались к новым требованиям. Идеальный образ самих себя как политических солдат – краеугольный камень их коллективной самоидентификации, вероятнее всего, помогал им расценивать убийство беззащитных людей как доблестный поступок в войне против вражеского «еврейского большевизма», как особый вклад в войну на Востоке, как продолжение человеконенавистнической нацистской кампании за колючей проволокой. Подобный образ мыслей подогревался и широко насаждаемыми россказнями о советских зверствах. С началом осуществления плана «Барбаросса» нацистская пропаганда завалила Третий рейх материалами о зверствах большевиков. Офицеры лагерных СС также рассказывали своим подчиненным о том, что советские «комиссары» – безжалостные бандиты, что партизаны повинны в чудовищных преступлениях против немецких солдат, и одновременно с этим всячески превозносили эсэсовских палачей за образцовое исполнение солдатского долга перед фатерландом[1567]. Осознание того, что нацистское руководство доверило им выполнение столь важной задачи, переполняло лагерных эсэсовских убийц чувством гордости[1568].

В дополнение к идеологическим факторам сам процесс расправ также предоставлял эсэсовским преступникам широчайшие подмостки в театре лагерной жестокости, возможность произвести впечатление на товарищей. Участие в массовых убийствах, низводившееся эсэсовцами до уровня «стрелковых состязаний», считалось проверкой характера на прочность, и те, кому удавалось не моргнув глазом ее пройти, удостаивались как уважения равных по званию, так и похвал начальства. Как летчики люфтваффе гордились количеством сбитых самолетов противника, так и эсэсовские лагерные палачи кичились числом убитых лично ими комиссаров[1569]. Кое-кто из эсэсовцев демонстрировал якобы присущее им хладнокровие, глумясь над мертвыми. Их юмор переходил все мыслимые границы. Однажды на стрельбище Дахау эсэсовец схватил длинную палку и, приподняв ею гениталии убитого советского заключенного, крикнул своим товарищам: «Поглядите, у него еще стоит!»[1570]

Однако были и лагерные эсэсовцы, кто воспринимал кровавые расправы с куда меньшим энтузиазмом. Некоторые опасались инфекций, считая советских «комиссаров» носителями опасных заболеваний. Расстрельщики в затылок надевали защитные костюмы и целлофановые маски, но, несмотря на эти предосторожности, некоторые заболели тифом, занесенным из жутких лагерей военнопленных; в результате один блокфюрер умер[1571]. Часть эсэсовцев сомневались в оправданности подобных драконовских мер, как таковых. Не вовлеченный напрямую в убийства служащий Заксенхаузена предупреждал, что Красная армия будет мстить, расстреливая немецких солдат (его страхи разделяли и офицеры вермахта). Осенью 1941 года он сказал старому лагернику Генриху Науйоксу, что массовые убийства в нацистских лагерях – это ошибка, означавшая, что Третий рейх войну уже проиграл, по крайней мере морально. Между тем в ходе казней некоторые убийцы не выдерживали и падали обморок или у них случались нервные срывы (как и у солдат айнзацгрупп на оккупированных восточных территориях). Другие участвовали в расправах с большой неохотой, стараясь всячески уклониться от убийств; после оглашения начальством списка расстрельщиков на следующую казнь они либо опаздывали, либо спокойно уходили после сбора расстрельной команды[1572].

Но сделать это было непросто. Концентрационный лагерь представлял собой с ног на голову перевернутый мир, где мужественно бросавшим вызов существующему изуверскому статус-кво был гарантирован статус малодушного труса. Под давлением куда более фанатично настроенных товарищей по службе те, кто не желал превращаться в палачей, из соображений конформизма все же уступали, продолжая оставаться частью преступной банды лагерных эсэсовцев. В Заксенхаузене Вильгельм Шуберт в открытую насмехался над другим блокфюрером СС, обзывая того «слабаком» за то, что на его счету было меньше убитых военнопленных. Пытавшиеся уклониться эсэсовцы сталкивались с издевками по поводу якобы отсутствия у них мужских качеств и нередко уступали. В конце концов страх позора пересиливал страх перед совершением убийства. Никто не желал прослыть «импотентом», как впоследствии (откровенно) признался один из убийц Заксенхаузена[1573]. Если психологического давления оказывалось недостаточно, эсэсовское начальство без долгих увещеваний ставило уклонистов в строй расстрельной команды[1574]. Лишь горстка эсэсовцев продолжала упорствовать. Возможно, от них отстали, но, скорее всего, наказали[1575]. Обершарфюрер СС Карл Миндерлейн, служивший в Дахау с 1933 года, категорически отказался от участия в казнях. В результате острой конфронтации Миндерлейна и коменданта лагеря суд СС приговорил непокорного эсэсовца к лишению свободы; он провел несколько месяцев в одиночном заключении в Дахау, а летом 1942 года был переведен штрафную роту на Восточный фронт[1576].

Высокие чины лагерных СС хорошо знали, что многие убийцы терзались участием в казнях. Генрих Гиммлер, выражая общую озабоченность СС, утверждал, что, убивая заключенных в концентрационных лагерях, его люди могли «страдать»[1577]. В случае советских «комиссаров» руководство СС могло бы ограничить круг исполнителей, назначив несколько узкоспециальных палачей (как позднее и было сделано в газовых камерах Освенцима). Вместо этого оно стремилось повязать круговой порукой как можно больше эсэсовцев из комендатур. Как признавался после войны один из эсэсовцев Заксенхаузена: «Участвовали практически все блокфюреры лагеря», и они менялись при расстрелах в затылок, а еще один убийца свидетельствовал: «Каждый блокфюрер то стрелял через щель, то изображал врача, то смывал кровь, и так далее»[1578]. Таким образом, груз убийств пятнал кровью руки многих лагерных эсэсовцев. Соучастие все теснее связывало убийц, все сильнее затрудняя выход из группы.

Чтобы помочь убийцам хоть на время забыть о творимых ими бесчинствах, руководство лагерных СС регулярно устраивало товарищеские вечеринки. В Заксенхаузене после долгого дня массовых расстрелов блокфюреры говорили: «Давайте перекусим» – и направлялись в эсэсовскую столовую, где их ждали такие деликатесы, как свиные шницеля с жареным картофелем[1579]. Еще большим успехом пользовались бесплатные шнапс и пиво[1580]. В лагерях тяга к жестокости распалялась алкоголем с первых дней. Выпивки всегда было хоть залейся, в особенности для молодых и холостых служащих рядового состава, проводивших большую часть свободного времени в столовой. В будни алкоголь подавали в обед, а затем до позднего вечера, а по воскресеньям нередко и весь день[1581]. Алкоголь не только способствовал зверствам, но и помогал потом обезболить совесть. Убивавшие советских военнопленных лагерные эсэсовцы заливали спиртным нечистую совесть, как и нацистские палачи на Восточном фронте[1582]. Однако некоторые убийцы, несмотря на все старания забыться, продолжали мучиться угрызениями совести. Однажды блокфюрер Заксенхаузена Макс Хоманн, известный неприятием убийств, напившись, спросил у политического заключенного, похож ли он на убийцу. Когда заключенный ответил отрицательно, Хоманн ответил: «Но я убийца!» – и стал изливать душу признаниями о расстрелах[1583].

Для поднятия морального духа своих извергов эсэсовское лагерное начальство сулило богатство и славу. Демонстрируя благодарность отечества, бонзы из Инспекции концентрационных лагерей в ноябре 1941 года выделили им единовременное денежное пособие; эсэсовские убийцы в Гросс-Розене, например, получили кругленькую сумму в 600 рейхсмарок. В том же месяце Инспекция концентрационных лагерей запросила у комендантов лагерей данные на «эсэсовцев, принимавших участие в расстрелах» для награждения их боевыми орденами. В глазах Генриха Гиммлера расстрел советских военнопленных в затылок, отравление их газом или смертельными инъекциями заслуживали награды за храбрость, а именно Креста военных заслуг 2-го класса с мечами – чести, которой ранее удостаивались исключительно коменданты лагерей[1584].

Самой большой наградой для палачей был отпуск за границей, неслыханная роскошь для большинства эсэсовцев. Местом отдыха была Италия. Весной 1942 года более двух десятков убийц из Заксенхаузена отправились в путешествие на юг; несколько месяцев спустя, направившись на остров Капри, тот же путь проделала аналогичная по составу группа из Дахау. Убийцы отметились в эсэсовском стиле; кто-то из охранников Заксенхаузена в пьяном угаре учинил погром в номерах, ущерб был значительный. В небольшом городке Сорренто эсэсовцы нашли время попозировать для немецкого журнала, позже поместившего одну из фотографий на первой странице обложки: молодая итальянка отплясывает тарантеллу, а на заднем плане блокфюреры из Заксенхаузена при полном параде – в фуражках, черных кожаных перчатках и с церемониальными мечами (с изящными прямыми клинками и деревянными рукоятками с рунами победы) – отдыхают, возлежа в плетеных креслах. Однако даже отпуск в солнечной Италии не был способен помочь сразу всем. По возвращении как минимум один из расстрельщиков Заксенхаузена признался коллеге, что по-прежнему страдает от ночных кошмаров, в которых ему снятся убитые военнопленные[1585]. Так что массовое убийство оказалось отнюдь не таким простым делом, как себе представляли его некоторые эсэсовцы. Глядя в лицо беззащитным в своей наготе жертвам, они старались быть достойными своего идеала беспощадных политических солдат[1586].

Тем не менее операции по уничтожению в основном из графика не выпадали. Угрызения совести эсэсовцев никаких мало-мальски серьезных препятствий не создавали, равно как и их растущая осведомленность об убийствах обычных заключенных. Спустя всего пару недель хорошо информированные заключенные оказались в курсе происходящего. Капо в лагерных прачечных получали огромные тюки советского обмундирования, а капо в крематориях, помогавшие сжигать трупы, находили в пепле советские медали и монеты[1587]. В концлагерях убийства вскоре сделались секретом Полишинеля. «Мы все потрясены этими массовыми убийствами, которые уже унесли жизни более тысячи [красноармейцев], – писал в тайном дневнике политический заключенный Заксенхаузена 19 сентября 1941 года. – Сейчас мы не в состоянии им помочь»[1588]. И вновь заключенные оказывались лицом к лицу с беспомощностью. Кроме того, приходилось опасаться за свою жизнь. Теперь, когда эсэсовцы перешли к массовым убийствам в лагерях, что будет дальше? Коммунист Рудольф Вундерлих, капо в Заксенхаузене, вспоминал, что после этого все заключенные еще долгое время были «охвачены бессильной яростью, сменявшейся приступами страха и тоской»[1589]. Тем временем эсэсовское лагерное начальство расценило первый опыт массового уничтожения как успешный и вскоре приступило к еще более масштабным программам насилия и убийств.