Комплекс убийств Бжезинки

Новые объекты в Бжезинке – четыре громадных крематория с устроенными в них газовыми камерами – обеспечивали геноцид на самом современном техническом уровне. Но строительство нового комплекса убийств заняло гораздо больше времени, чем ожидалось. Лагерные эсэсовцы подгоняли с его завершением, беспрестанно обвиняя в задержках компанию «Топф унд Зонс», частного подрядчика, занимавшегося строительством печей. Наконец, после нескольких месяцев проволочек и взаимных обвинений, с марта по июнь 1943 года все четыре крематория были запущены в эксплуатацию и начали функционировать[1781]. В конце июня 1943 года руководитель строительного отдела Освенцима, штурмбаннфюрер СС Карл Бишоф сообщил своему начальству в Берлин, что четыре крематория способны за 24 часа превратить в пепел 4416 трупов[1782]. Бишоф был так рад, что даже вывесил фотографии крематориев на всеобщее обозрение в главном здании Освенцима[1783]. Высокопоставленным чинам СС новый объект демонстрировали с гордостью как достопримечательность. В марте 1943 года офицеры ВФХА присутствовали на первой кремации в крематории II, а как только к работе был готов весь комплекс, в эсэсовские экскурсии включили новые объекты. Когда в августе 1943 года в Освенцим с одним из регулярных визитов приехал Освальд Поль, он внимательно осмотрел новые крематории. Гиммлер направлял партийных и эсэсовских руководителей смотреть и учиться. «Все они были под глубоким впечатлением», – вспоминал Рудольф Хёсс[1784]. Теперь, вслед за первоначальным, совершавшимся поспешно, превращением Освенцима в лагерь смерти, СС учредили более устойчивый и методичный порядок работы. По словам Примо Леви, лагерь превратился в фабрику наизнанку: «Каждый день прибывали поезда под завязку груженные людьми, а все, остававшееся на выходе, представляло собой пепел их тел, их волосы и золото их коронок»[1785].

Этот образ Освенцима как фабрики смерти показывает его современную природу, опиравшуюся на бюрократию, железные дороги и технику[1786]. Технику использовали и для учета убитых. После каждой селекции по прибытии эсэсовец из политического отдела Освенцима – структурного подразделения, отвечавшего за процесс массового уничтожения в крематориях, – фиксировал, сколько евреев отправили в газовые камеры. Затем он садился на мотоцикл, мчался к себе в кабинет и готовил статистический отчет с указанием даты прибытия и места отправления транспорта, а также численности как всех доставленных в нем евреев, так и отобранных для принудительного труда и «особого размещения» или «особого обращения» (в бумагах эсэсовцы за редким недосмотром продолжали употреблять эвфемизмы). Затем политический отдел Освенцима обычно в день убийства по телексу передавал эти данные в РСХА и ВФХА СС; иногда чиновники добавляли краткое пояснение, как, например, в одном из телексов за февраль 1943 года: «Произведено особое размещение мужчин, из-за их крайней слабости, и женщин, поскольку большинство из них были [с] детьми»[1787]. Таким образом, эсэсовские управленцы в Берлине, например Адольф Эйхман и Рихард Глюкс, узнавали о ходе холокоста в Освенциме незамедлительно, практически в режиме реального времени.

Однако конвейерные массовые убийства шли не так гладко и бесперебойно, как полагают некоторые историки[1788]. Комплекс убийств Бжезинки оказался не столь эффективен, как рассчитывали эсэсовцы[1789]. И сколько бы в процесс уничтожения ни привнесли рутины, убийство не превратилось в чисто механический процесс, лишенный всяких эмоций. У каждой жертвы оставался палач[1790]. Последние часы обреченных – между прибытием и смертью – были изнеможением, страхом и мукой. После душераздирающего акта разлучения с родными на платформе и доставки в Бжезинку, у газовых камер обреченных ждало унижение и насилие. На отказывавшихся раздеваться женщин набрасывались и срывали с них одежду. Всех, не желавших входить в газовую камеру, расстреливали на месте или жестоко избивали[1791]. А дальнейшее – когда смутные подозрения стиснутых в темноте газовых камер до невозможности продохнуть людей еще до вброса гранул газа сменялись страшным осознанием неизбежного – описанию не поддается. Заключенные из зондеркоманды, стоявшие снаружи, слышали, что агония длилась несколько минут; кто-то из умирающих бросался на двери, иногда даже разбивая стеклянные глазки и защищавшие их решетки, давя уже лежавших на полу[1792]. Однажды газовые камеры были настолько переполнены, что часть заключенных эсэсовцы заставили ждать своей очереди поблизости. Слышавшие агонию загнанных внутрь, несколько часов ждавшие смерти пережили «самую страшную в мире боль», как написал Лейб Лангфус в своих тайных заметках. «Те, кто этого не пережил, даже отдаленно не могут себе это представить»[1793].

Еще один миф – также связанный с Освенцимом как фабрикой смерти – об абсолютно пассивных жертвах[1794]. Согласно ему, обреченные предстают некими апатичными объектами, дрейфующими навстречу смерти, не нарушая устойчивого хода промышленного конвейера массового убийства. Подобный взгляд в заостренной форме выразил психолог Беттельгейм, сам прошедший через довоенные концлагеря (проведя в Дахау и Бухенвальде около года – с июня 1938 по май 1939 года). В короткой статье, написанной в 1960 году и вызывающей споры десятилетия спустя, он развернул тотальную атаку на жертв: европейские евреи сначала отказались от воли к жизни, а затем «словно лемминги» добровольно двинулись «в газовые камеры»[1795].

Беттельгейм жестоко ошибался. Во-первых, лишь немногие из евреев, доставляемых к газовым камерам Освенцима, знали, что их собираются убить. Горящие рвы и коптившие трубы крематориев были зловещими предзнаменованиями, но даже боявшиеся самого худшего цеплялись за надежду. Подобные надежды постоянно подогревались эсэсовцами. Несмотря на всплески насилия, лагерные эсэсовцы пытались до самого конца обманывать своих жертв, чтобы воспрепятствовать малейшему неповиновению обреченных. Перед началом убийств офицер СС обычно произносил перед газовыми камерами краткую речь примерно следующего содержания: «Сохраняйте спокойствие, вы сейчас будете мыться, поэтому вам следует раздеться, аккуратно сложить одежду, а затем пройти в душевые. После чего вы получите кофе и еду».

Чтобы еще больше успокоить обреченных, ту же историю в общих чертах повторяли заключенные из зондеркоманды, хорошо понимавшие, что ослушание грозит им гибелью (летом 1943 года заключенный из зондеркоманды, сказавший молодой женщине, что ее сейчас отравят газом, был заживо сожжен перед своими товарищами). Мучимые беспомощностью, заключенные зондеркоманды считали, что, сказав правду, они лишь усугубят страдания жертв[1796]. «Все, что мы говорили, было ложью, – сказал один из них интервьюеру после войны. – Я старался никогда не смотреть в глаза [людям], чтобы они не догадались»[1797]. Некоторые узники на других участках комплекса Освенцим слишком хорошо понимали неразрешимую дилемму зондеркоманды[1798].

Даже когда заключенным рассказывали об их скорой гибели, организованное восстание было немыслимо. Они были дезориентированы – измучены, голодны, их подгоняли охранники, – времени подумать или посовещаться не было. После доставки евреев из гетто города Тарнув заключенные перед газовыми камерами услышали от зондеркоманды, что их собирались убить, и, по словам одного из членов зондеркоманды, «умолкли и посерьезнели». Затем, прерывающимися голосами, «они начали читать Видуй» (предсмертную молитву). Но не все могли поверить, что обречены; и один молодой человек встал на скамейку, успокаивая остальных, говоря им, что они не умрут, потому что столь варварское массовое убийство невинных невозможно[1799]. Все эти мучения – иногда оборачивавшиеся спонтанным неповиновением – были весьма далеки от «добровольного следования в крематории рейха», о котором писал Беттельгейм[1800].