Близкие контакты

24 мая 1944 года, сообщая генералам вермахта о депортации венгерских евреев в Германию, Гиммлер утверждал, что простые немцы ничего об этом не узнают. СС получили приказ изолировать этих заключенных наподобие невидимых рабов секретных подземных заводов. «Ни один из них, – заверял Гиммлер, – никогда не попадет в поле зрения немецкого народа»[2648]. Однако давняя поли тика СС по сокрытию концлагерей – никогда так и не ставшая стопроцентно успешной – в 1944 году уже не срабатывала из-за чудовищного прироста численности заключенных и количества лагерей-филиалов. Хотел того рейхсфюрер СС или нет, но созданная им концлагерная система плотно вплелась в ткань немецкого общества. В округе Линц, например, разрастание лагерного комплекса Маутхаузен в итоге привело к тому, что на каждые пять местных жителей приходился один заключенный[2649].

Близкие контакты неизбежно происходили при принудительном труде, когда множество узников лагерей оказывалось рядом с гражданским населением и работало под его руководством. Летом 1944 года в Доре на производстве ракет «Фау-2» трудилось 5 тысяч узников концлагерей и 3 тысячи немецких рабочих, многие из которых были местными жителями[2650]. Один из заключенных Доры, французский студент Ги Рауль-Дюваль, впоследствии попытался обобщить впечатление узников от этих немецких рабочих: «Были среди них и настоящие свиньи, и хорошие люди, но большинство составляли тупые мерзавцы, не злобные, а скорее агрессивные, измученные бесконечной войной… запуганные полицией и инженерами, измотанные, убежденные в неминуемом крахе Третьего рейха и тем не менее не смирившиеся с мыслью о неотвратимом крушении режима, а поэтому по инерции верившие в то, что им внушали нацисты»[2651].

Среди меньшинства местных немецких рабочих, названных Раулем-Дювалем «свиньями», наверняка были начальники, упивавшиеся своей властью. Им даже не требовалось поднимать на заключенных руку; для этого имелись капо. Тем не менее некоторые позволяли себе рукоприкладство, в первую очередь в строительных лагерях, где жизнь заключенных стоила особенно дешево. Иногда насилие перехлестывало через край, и издавались даже письменные запреты: если заключенные нарушали правила, следовало докладывать руководству, а не избивать их[2652]. Доносы эсэсовцам действительно поступали часто и могли привести к быстрому наказанию виновных, как в филиале Ганновер-Мисбург, где в начале 1945 года бельгийского и французского узников казнили после того, как один немецкий рабочий пожаловался лагерному надзирателю о том, что те, дескать, украли его бутерброд[2653].

Были среди немецких рабочих и такие, кто помогал заключенным (что, однако, не мешало им в других ситуациях вести себя куда более законопослушно), делясь с ними едой и прочими припасами[2654]. Некоторые немцы преследовали при этом личные интересы, наживаясь на сделках с доведенными до крайности заключенными[2655]. Другие были движимы искренней добротой. Жестокость лагерей заражала не всех, кто соприкасался с ней; одни рабочие со временем очерствели, другие, узнав отдельных заключенных поближе, напротив, смягчили к ним отношение[2656]. Некоторые даже пытались вступиться за заключенных, отвести при случае от них подозрения эсэсовцев. Когда в Освенциме охранники обвинили в саботаже еврейского заключенного, неправильно просверлившего отверстия в дорогостоящей металлической заготовке, в результате чего она оказалась «запорота», мастер-немец объяснил произошедшее случайной ошибкой обычно «надежного работника»[2657]. Пожалуй, самым известным и выдающимся в этом ряду был немецкий предприниматель Оскар Шиндлер, который помог спасти сотни жизней еврейских заключенных, улучшая условия их труда на своем заводе металлических изделий и боеприпасов. Он спасал их и от уничтожения, сначала в филиале Плашува лагере Заблоч (созданном на базе принадлежавшего ему завода), а затем, после перевода осенью 1944 года производства и, соответственно, многих заключенных в новый лагерь, уже там, в Брюннлице (ныне Брненец), бывшем частью комплекса Гросс-Розена, в Моравии[2658].

Но наряду с жестокостью и стремлением поддержать узников царили равнодушие и отчужденность. Собственно, именно они и были самой распространенной реакцией немецких рабочих. «На самом деле для гражданских лиц мы были и оставались неприкасаемыми», – признавался Примо Леви, рассказывая о контактах с немецкими рабочими в Моновице[2659]. Испытывая неловкость от близости заключенных, многие немцы делали вид, что не замечают изможденных созданий в уродливых арестантских робах в полоску. Они в буквальном смысле научились не видеть заключенных. Как-то раз Роберт Антельме подметал пол в канцелярии в Гандерсхайме, где работало много мужчин и женщин из местных. «Для них я был просто пустым местом», – писал он впоследствии. Когда Антельме однажды поднял с пола бумажку, валявшуюся рядом с одним из сидевших за столом мужчин, тот невольно отпрянул. «Немец дернул ногой, будто сгоняя во сне докучливую муху». А одна из женщин, случайно встретившись взглядом с Антельме, явно занервничала. «Я продолжал смотреть на нее, и это повергло ее в страшное смущение. Коснись я невзначай рукава ее блузки, ей стало бы дурно»[2660].

Подобные страхи подогревались впечатанными в мозги немцев предубеждениями по отношению к представителям враждебных народов в целом и к лагерным заключенным в частности. В глазах многих немецких рабочих вид обритых, изможденных болезнями заключенных лишь утверждал стереотипы, насаждавшиеся нацистской пропагандой. Масла в огонь подливало и лагерное начальство, предупреждая гражданское население о том, что на самом деле все узники – опасные преступники, а узницы – проститутки, страдающие венерическими заболеваниями[2661]. Культурные различия, проявлявшиеся также в том, что основная масса иностранных заключенных не знала немецкого языка, лишь усиливали подозрительность. Однако языковой барьер не был чем-то непреодолимым. На заводе резиновых изделий в Ганновере, где немецкие рабочие, изготавливая противогазы, трудились бок о бок с политзаключенными, точкой соприкосновения стала ненависть к диктаторам. «Hitler Schei?e [ «Гитлер – дерьмо»]», – говорили немцы. «Stalin Schei?e [ «Сталин – дерьмо»]», – отвечали им заключенные[2662].

Разумеется, любые подобные контакты строго запрещались. Начальство предупреждало сотрудников, что всякое общение с заключенными запрещено распоряжением самого Гиммлера. Все, кто нарушит упомянутое распоряжение, в итоге будут сами взяты под так называемый охранный арест[2663]. Эти угрозы, несомненно, носили преимущественно сдерживающий характер, но время от времени власти подкрепляли их делом: нескольких рабочих-немцев за разговоры с заключенными действительно подвергли аресту[2664]. Более строгому наказанию, включая содержание под стражей в гестаповских лагерях, подверглись немцы, тайно передававшие письма заключенных, еду и питье. Уже в феврале 1942 года комендант Заксенхаузена Ганс Лориц проинформировал своих офицеров, что недавно передал в гестапо группу гражданских лиц, виновных в подобных преступлениях. Остальные рабочие, утверждал Лориц, должны «смотреть на заключенных как на врагов государства»[2665]. В результате многие немцы научились скрывать истинные чувства и молчать.

Но главным фактором все же было безразличие. Немецкие рабочие в своем большинстве вряд ли теряли сон из-за страданий узников концлагерей. Они привыкли к тому, что иностранцев эксплуатируют во благо германской экономики и заключенные – лишь последний отряд гораздо более многочисленной трудовой армии рабов Третьего рейха. Повсюду царили смерть и разрушения, вызванные бушевавшей войной, войной, в которой многие немцы ощущали себя жертвами, страдавшими от нормирования продуктов питания, постоянных бомбежек и гибели родных и близких на фронтах. У погруженных в свои проблемы немецких рабочих не оставалось времени на размышления о судьбе заключенных[2666]. То же самое можно сказать и о других простых немцах. «Насколько помню, я вообще об этом не задумывался, сколь бы прискорбным это ни казалось, – так после войны описывал свои чувства один немец, в ту пору молодой солдат, насмотревшийся вволю и на эсэсовцев, и на заключенных в Освенциме в конце 1944 года, – думал о том, что случится со мной, и никакого дела до других не было»[2667].