Труд и гибель

Вдоволь насмотревшись на дьявола, Данте в его «Божественной комедии» наконец покидает Ад, отправляясь в насыщенное событиями восхождение к вершинам Рая. Однако перед этим ему предстоит миновать Чистилище, где его проводник и душеприказчик Вергилий обращает внимание странника на леденящую кровь процессию придавленных к земле тяжелыми каменьями грешников. Даже «…с виду терпеливейший и тот как бы взывал в слезах: «Изнемогаю!»[1240] Навеянные средневековой поэмой Данте Алигьери аллюзии нередко преследовали заключенных концентрационных лагерей (да и эсэсовцев тоже). По-видимому, не существовало лучшего образа для сравнения у выживших в кошмаре Бухенвальда узников, когда они пытались передать всю невообразимость перенесенных ими страданий своим освободителям – американским солдатам и офицерам. «Даже простое перечисление специфики работ в каменоломнях, – как вспоминал один из оставшихся в живых узников, – вселяло ужас даже в самых бесстрашных»[1241].

Повсюду заключенные лагерей боялись каменоломен[1242]. После войны заключенный-поляк Антон Гладыш во всех деталях помнил день 1941 года, когда его впервые по шатким лестницам заставили спуститься в каменоломню Гросс-Розена. С тремя другими заключенными в уродливых деревянных башмаках они перетаскивали с места на место тяжеленные каменные глыбы. «Это был страшный день, – вспоминал Гладыш. – Мы изранили руки. Колени подгибались от изнеможения. Работали словно в трансе, казалось, этому дню конца не будет»[1243]. Когда заключенные наконец отправились назад в лагерь, все они были изнурены физически, покрытые царапинами и ссадинами.

Лагерная охрана всегда рассматривала работы в каменоломнях как пытку, с ней соглашалось и Главное управление имперской безопасности (РСХА). В 1940 году, с благословения Гиммлера, концентрационные лагеря (для мужчин) были поделены на три группы (согласно уже сформировавшемуся в период первых лагерей принципу, разработанному Эйке). Каждая группа лагерей предназначалась для своей категории заключенных, устанавливаемой на основе «особенностей личности» и «угрозы государству». Те, кто считался «пригодными для перевоспитания», направлялись в лагеря «1-й ступени» – Дахау и Заксенхаузен (где каменоломен не предусматривалось). Лагеря «2-й ступени» – Бухенвальд, Флоссенбюрг и Нойенгамме – были зарезервированы для «в большей степени морально ущербных» людей, которые, однако, оставались все еще «пригодными для перевоспитания». Самая последняя разновидность лагерей – «3-я ступень» предназначалась для «большей степени морально ущербных» людей, в частности «асоциальных и преступников-рецидивистов», «едва ли пригодных для перевоспитания». Первоначально существовал лишь один подобный лагерь – Маутхаузен, располагавший огромной каменоломней с ужасающими условиями труда. Один из бывших охранников Маутхаузена впоследствии вспоминал, что на практике лагерь «3-й ступени» означал, что не «предполагалось, что заключенные выйдут из такого лагеря живыми». Маутхаузен заключенные прозвали Мордхаузеном (Mordhausen)[1244].

На бумаге СС относились к новой системе классификации весьма серьезно[1245]. Но на деле упомянутая попытка классифицировать лагеря по ступеням оказалась не всегда точной и в большинстве случаев нежизнеспособной. Изначально по ступени лагеря невозможно было определить условия содержания. В 1940 году, например, в таком лагере, как в Заксенхаузен («1-я ступень»), погибло больше заключенных, чем в Бухенвальде («2-я ступень»)[1246]. Впоследствии данная категоризация утратила актуальность: хотя Освенцим и считался официально «лагерем 1-й и 2-й ступеней», в нем наблюдался, безусловно, самый высокий уровень смертности из всех остальных концентрационных лагерей[1247]. В конечном итоге другие факторы – такие, например, как цвета маркировочных треугольников – играли куда более значимую роль в судьбе заключенных, чем пресловутые официально присвоенные лагерям «ступени».

Однако попытка создать некую иерархию лагерей позволяет сделать довольно любопытные выводы о представителях верхушки СС и полиции в первые годы войны. Прежде всего, они, очевидно, пытались каким-то образом справиться с разраставшейся системой концлагерей, стремясь провести более четкие линии разграничения между отдельными лагерями. Возможно, еще более удивительно то, что они уже довольно долго настаивали на пересмотре категорий заключенных. Это не было пропагандистским трюком, ибо все, что было связано с классификацией лагерей, разглашению не подлежало. Скорее всего, эсэсовские чинуши просто обманывали себя: им все еще хотелось верить, что лагеря, будучи инструментом насаждения террора, обладали и другой функцией – воспитательной. В действительности же роль лагерей как воспитательных учреждений выглядела в первые годы войны даже еще более гротескно, чем до войны. Все, чему можно было научиться в лагере, – так это элементарному выживанию – как не ошибиться при подсчете ударов плетей охранника или капо, как растянуть краюху хлеба на несколько дней, как сохранить энергию, создавая видимость энергичной и добросовестной работы.

Изнурительный физический труд характеризовал все до единого концлагеря первых военных лет независимо от наличия при них каменоломен. На первом месте по трудоемкости стояли строительные работы, их без труда можно было превратить в пытку заключенных, что повсеместно внедрялось и нередко сводило их в могилу. В новых лагерях, таких как Освенцим, почти всех заключенных бросали на строительство – возводить для себя лагерь. Именно они выклады вали камнями дорожки, по которым предстояло передвигаться, плацы для перекличек, где их заставляли часами изнемогать на жаре или холоде, бараки, где в страшной скученности они спали, ограждения, отделявшие их от внешнего мира[1248]. Строительные работы ни в одном лагере не ограничивались. В старых лагерях покоя не было из-за постоянного прибытия новых и новых узников – лагерные территорию и инфраструктуру приходилось постоянно расширять. Администрация лагерей вечно затевала стройки – одну за другой, а отдуваться приходилось заключенным. Многие примерно из 1800 заключенных, умерших в Маутхаузене с декабря 1939 по апрель 1940 года, например, стали жертвами очередной «новостройки» – работ по возведению нового «малого лагеря» Гузен. Как отмечал один заключенный Гузена в своем тайном дневнике 9 марта 1940 года: «Ничего из ряда вон выходящего. Мертвецы здесь дело обычное, ежедневно кто-то умирает»[1249].

Главным средоточием ужасов Заксенхаузена было строительство кирпичного завода, на котором в 1940 году в среднем в день было постоянно занято до 2 тысяч заключенных. Многих из них впоследствии заставили сносить возведенные с нарушениями производственные корпуса, и эта непосильная по объемам работ задача унесла сотни жизней. Другие заключенные возводили новый малый лагерь в Ораниенбурге, что в перспективе избавляло узников от мучительных переходов от главной лагерной зоны к месту работ. Этот малый лагерь был открыт в конце апреля 1941 года. Довольно большое число узников работало на нескольких печах, производивших кирпич. Наконец, неподалеку располагались и глиняные карьеры, прозванные «адом внутри ада», – заключенные, стоя по колено в воде и глиняной жиже, лопатами грузили ее на вагонетки. «В древние времена, – заключил один политический заключенный-немец по имени Арнольд Вайс-Рютель, – рабы фараонов, сооружавшие пирамиды, работали в куда лучших условиях, чем рабы Адольфа Гитлера строили кирпичный завод в Ораниенбурге»[1250].

Если экономические устремления СС и формировали общие направления принудительного труда, но сделать его более производительным были не в состоянии. Большинство эсэсовцев из лагерной администрации мало интересовались конечным результатом. По их мнению, лагерь был и оставался прежде всего полем сражений с врагами нацистского государства. Это было видно невооруженным глазом по всем мелочам, разработанным и предназначавшимся для измывательств над заключенными во время их работы. В Гузене, например, заключенные обязаны были зимой 1939/40 года работать без перчаток и теплой одежды, несмотря на сильный мороз, а подходить к разожженным эсэсовскими охранниками и капо кострам строго воспрещалось[1251].

Предпочтения эсэсовской охраны просматриваются еще отчетливее, если взглянуть на заключенных, которые не работали по причине физической слабости, нехватки работы или неблагоприятной погоды. Поскольку никакому из обычных заключенных (кроме умирающих) не дозволялось «бездельничать», лагерные охранники искали способы занять их. Как и до войны, кое-кто из эсэсовских церберов использовали успевшие стать традицией бессмысленные и оскорбительные по характеру «тренировки». Но изобретались и новые формы издевательств. Так, в Заксенхаузене в ненастную осень 1939 года эсэсовцы стали формировать из оставшихся по тем или иным причинам не у дел заключенных так называемые стоячие команды. В результате сотни узников днями напролет стояли навытяжку в битком набитых бараках лишь с кратким перерывом на обед.

«Мы стояли притиснувшись друг к другу, как сардины в банке, – писал позже один бывший заключенный Заксенхаузена. – В течение 8–9 часов нам шевельнуться не позволяли, ни говорить, ни сидеть, даже прислоняться к стенам и то воспрещалось. Скоро все тело начинало нестерпимо болеть. Но двигаться строго-настрого запрещалось: реальные или предполагаемые нарушители быстро наказывались капо или эсэсовскими охранниками»[1252].

Подобные проявления жестокости являлись частью повсеместного усиления террора лагерных охранников в первые годы войны, когда лагерное бытие постепенно, но неуклонно сползало в пучину человеконенавистничества. Отныне лагерный лазарет прочно ассоциировался со смертью и убийствами, но в первую очередь с ними связывались так называемые бункеры, испокон веку считавшиеся в лагерях абсолютным воплощением насилия. В те годы охранники убивали направо и налево, и, что самое страшное, они убивали куда чаще, чем до войны. До войны редко доходило до убийств. Почему с внезапным началом Второй мировой войны отпали все сдерживающие факторы?