Выявление комиссаров

Навязчивой идеей Гитлера и его генералитета были советские комиссары; из всех своих врагов, притаившихся на Востоке, комиссар, по мнению фюрера, был одним из самых беспощадных, фигурой почти мифологической. Нацистские вожди были убеждены, что дикие и фанатичные комиссары, воплощавшие «еврейский большевизм», заставят своих солдат биться до последнего и совершать неописуемые зверства в отношении немецких солдат. Стремясь упредить подобные злодеяния и сломить сопротивление Советов, 6 июня 1941 года Главное командование сухопутных войск издало приказ казнить всех «политических комиссаров», сражавшихся против немецких войск. Упомянутый приказ нашел широкую поддержку среди настроенного исступленно антибольшевистски немецкого офицерства и широко применялся как на полях сражений, так и в тылу, как к бойцам, так и к военнопленным Красной армии, внося тем самым вклад в размывание границ между линией фронта и оккупированной территорией[1498].

Аппарат полиции и СС Гиммлера занимался откровенным физическим устранением. Чтобы не позволить никому из комиссаров ускользнуть из расставленных ими сетей, РСХА (РСХА) направило в лагеря военнопленных и трудовые лагеря особые подразделения полиции для выявления «политически неприемлемых» советских заключенных. Список подозреваемых был настолько длинен и расплывчат, что включал не только предполагаемых комиссаров и партийных работников, но и «фанатичных коммунистов», «русско-советскую интеллигенцию» и «всех евреев». После того как перечисленные враждебные элементы в массе военнопленных были обнаружены, Рейнхард Гейдрих в середине июля 1941 года издал приказ об их уничтожении[1499].

Получив приказ Гейдриха, спецподразделения полиции обшаривали все лагеря военнопленных. Если в ходе краткого допроса подозреваемых необходимые сведения о должности и звании подозреваемого так и не были получены, полицейские переходили к насилию и пыткам. Кроме того, широко использовались сведения агентурной разведки, или, попросту говоря, доносы заключенных-информаторов, рассчитывавших таким образом сохранить жизнь. Григория Ефимовича Ладика, например, предал один из его товарищей. Допрошенный в лагере военнопленных, Ладик признался, что прежде лгал о себе: «Я дал неверные показания о себе, потому что боялся, что меня сочтут политруком и расстреляют» (вскоре Ладик был казнен). Однако подобные признания были редки. Куда чаще полицейские Гейдриха полагались на домыслы и предрассудки. Большинство из них даже не понимали значения слова «интеллигенция». Что они знали назубок, так это как оскорблять и унижать свои жертвы. Например, подозреваемых в еврейском происхождении солдат заставляли раздеваться донага с тем, чтобы определить, прошли ли эти люди обряд обрезания. Это в конечном итоге и решало участь многих евреев и мусульман[1500]. По завершении отбора в лагере военнопленных полицейские докладывали обо всех подозреваемых – иногда составлявших свыше 20 % от общего числа допрошенных – как о кандидатах на расстрел. Если же речь шла о военнопленных-евреях, которых практически приравнивали к комиссарам, их шансы быть расстрелянными были выше – куда выше, чем у пленных-неевреев[1501].

До получения дальнейших указаний палачи изолировали приговоренных[1502]. Большая часть жертв были молодые люди, как правило, не старше 25 лет, весьма разного социального происхождения. Подавляющее большинство составляли солдаты срочной службы, среди которых было много крестьян и рабочих – далеких от сатанинского образа комиссаров, рисовавшегося в воображении нацистов[1503]. Приведем лишь один пример: в группе из 410 советских военнопленных, отобранных для расстрела, в гестапо лишь троих признали «функционерами и офицерами». Остальные были простыми смертными: 25 – «евреями», 69 – представителями «интеллигенции», 146 – «фанатичными коммунистами», 85 – «агитаторами, смутьянами, ворами», 35 – «совершившими побег из плена» и 47 – «неизлечимо больными»[1504].

Что касалось расстрела «комиссаров» на оккупированных восточных территориях, в Главном управлении имперской безопасности об этом не беспокоились; на Востоке шла массовая бойня таких масштабов, что очередные несколько сотен жертв значения не имели. Главным было соблюсти то, чтобы расстрелы совершались в уединенных местах, вдали от лагерей военнопленных[1505]. Несколько иная ситуация сложилась внутри Третьего рейха, где власти организовали дополнительные лагеря военнопленных и трудовые лагеря. И чтобы не смущать общественность рейха, шеф гестапо Генрих Мюллер 21 июля 1941 года издал приказ о том, что выявленных комиссаров следует ликвидировать «незаметно в ближайшем концентрационном лагере»[1506]. В продолжение эсэсовской практики маскировки программ массовых убийств новая операция получила кодовое название «акция 14f14».

Первые советские военнопленные прибыли в концентрационные лагеря в начале осени 1941 года, большинство партий были сравнительно невелики, не более 20 заключенных; другие намного многочисленнее – несколько сотен обреченных на гибель. Многие жертвы даже не доезжали до концлагеря. После нескольких недель или месяцев, проведенных в организованных вермахтом лагерях военнопленных, одни не выдерживали многодневной езды в товарных вагонах; другие падали по пути от железнодорожной станции к лагерю[1507]. В Заксенхаузен самый страшный из таких составов прибыл 11 октября 1941 года из расположенного почти в 300 километрах лагеря военнопленных в Померании; примерно из 600 «комиссаров» в дороге умерло 63 человека[1508].

Смерти на этапе вызывали беспокойство у лагерных СС, и осенью 1941 года жалоба комендантов на то, что от 5 до 10 % советских военнопленных умирают либо в пути следования, либо сразу по прибытии, дошла до шефа гестапо Мюллера. Коменданты опасались, что недостаточная скрытность при расправе с военнопленными запятнает репутацию СС в глазах местного населения[1509]. Подобные опасения не были лишены оснований, поскольку реакция общества могла быть отнюдь не такой, как в ходе разнузданной кампании во время доставки польских «снайперов» осенью 1939 года. Определенная часть простых немцев была шокирована бесчеловечным обращением с советскими заключенными. В ноябре 1941 года один немецкий учитель записал в своем дневнике, что слышал о прибытии русских в Нойенгамме: «Они были настолько истощены, что некоторые из них буквально падали из грузовика и, шатаясь, плелись к баракам»[1510]. Генриха Мюллера общественное мнение обеспокоило настолько, что он даже распорядился о прекращении этапирования советских военнопленных, которые, как он выразился, «в любом случае обречены на смерть»[1511]. Разумеется, это не спасало «комиссаров». Их участь была уже решена. Вопрос состоял лишь в том, где им предстояло умереть – в лагере военнопленных, по пути туда или же по прибытии в лагерь.

Большинство советских «комиссаров», доставленных в концентрационные лагеря, были казнены в течение нескольких дней. В отличие от других прибывавших заключенных их даже надлежащим образом не регистрировали. Лагерные эсэсовцы не видели в этом необходимости, поскольку эти люди уже считались мертвецами. Осенью 1941 года большинство концлагерей превратилось в места массовых убийств и продолжали оставаться ими до весны и лета следующего года, когда немецкие власти из тактических соображений официально отменили приказ о комиссарах и сократили отборы смертников в лагерях военнопленных. Однако к этому времени в концентрационных лагерях было уничтожено свыше 40 тысяч советских «комиссаров»[1512]. Почти все они были мужчинами, женский лагерь Равенсбрюк остался в числе немногих, не затронутых этой кампанией[1513]. Систематическое массовое уничтожение советских «комиссаров» явилось катастрофическим моментом в истории концлагерей, затмившим все предыдущие кампании геноцида. Впервые лагерные эсэсовцы стали проводить широкомасштабные казни. В центре бойни был Заксенхаузен: за два месяца с начала сентября по конец октября 1941 года эсэсовцы казнили 9 тысяч советских военнопленных, то есть намного больше, чем в любом другом концлагере[1514].