Координация преступлений антисемитизма

До 1938 года в концлагеря попадали лишь немногие евреи. Несмотря на превентивные аресты евреев, обвиненных в «осквернении расы» до обнародования Нюрнбергских законов, в середине 1930-х годов в любом отдельно взятом лагере СС насчитывалось не более нескольких десятков заключенных-евреев; даже в таком крупном лагере, как Заксенхаузен, к началу 1937 года содержалось около 50 евреев[1012]. Несмотря на небольшой процент заключенных-евреев, они казались эсэсовской лагерной охране чуть ли не большинством, и каждый раз охранники с нетерпением дожидались прибытия в лагерь очередной партии, совсем как в пору первых лагерей[1013].

Радикальный антисемитизм был частью кодекса эсэсовских лагерей, чудовищным смешением вековых предрассудков, расовой мании, извращенных фантазий и политической паранойи. Многие эсэсовцы были ярыми антисемитами задолго до того, как стали служить в лагерях, а оказавшись там, изо дня в день распаляли бурлившую в них ненависть. Этот тип мышления настолько глубоко въелся в их сознание, что один из эсэсовских охранников на допросе по поводу его соучастия в убийстве заключенного-еврея (адвоката Фридриха Вайсслера в Заксенхаузене) не считал необходимым скрывать свои истинные чувства. «[Шарфюрер Кристиан Гутхардт] признал, что он – фанатичный ненавистник евреев, – как отметил берлинский обвинитель после допроса в 1937 году, – и заявил, что для него еврей значит меньше, чем коровья голова»[1014].

В концлагерях середины 1930-х годов не было дня, чтобы евреи-заключенные не подвергались жестоким нападкам со стороны охранников. Они буквально изощрялись в оскорблениях и унижениях евреев, заставляя петь бухенвальдскую «Песню еврея», которая заканчивалась такими словами:

Теперь наконец немцы поняли, что мы за типы,

И колючая проволока надежно скрывает нас от людских глаз.

Клеветники людей, мы боимся правды, однажды добравшейся до нас.

И теперь мы, с нашими горбатыми еврейскими носами,

Понимаем, что вся наша ненависть была впустую…[1015]

Основным средством оказания давления эсэсовцев на заключенных был и оставался принудительный труд. Охранники, считавшие евреев законченными лентяями и жуликами, были полны решимости преподать им урок труда, который они не забудут до конца жизни[1016]. Как и в первых лагерях, евреи должны были выполнять наиболее тяжелую и унизительную работу. Печально известные команды очистки уборных, которые охранники издевательски окрестили командами «4711» (по названию марки широко известного немецкого одеколона – «4711»), почти всегда включали евреев. То же относилось и к другим выполнявшим самые изнурительные виды работ командам. И, раскалывая огромные каменные валуны тяжелыми кирками, заключенные Заксенбурга должны были выкрикивать фразы вроде: «Я – старая еврейская свинья» или «Я – осквернитель расы и обязан пахать, пока не сдохну»[1017].

Нередко работа сопровождалась ударами и пинками, ибо эсэсовские охранники предпочитали не отходить далеко от заключенных-евреев. В Заксенхаузене, например, евреям, регулярно убиравшим караульное помещение, «ломали ребра, выбивали зубы и наносили другие телесные повреждения», как писали после войны двое оставшихся в живых заключенных[1018]. Охранники издевались также над евреями, поручая им выполнять совершенно бессмысленную работу, причем такая работа доставалась, как правило, именно евреям, а не кому-нибудь еще из заключенных. В Эстервегене эсэсовцы неоднократно вынуждали заключенных-евреев собирать в огромную кучу песок. Как только те заканчивали, они должны были подтянуть наверх железную тележку, усесться в нее и с криками «Товарищи, наступает новый век, мы отправляемся в Палестину!» съезжать вниз; тележка обязательно опрокидывалась, и сидевшие в ней получали серьезные телесные повреждения[1019]. Неудивительно, что при таком обращении шансы евреев на выживание в середине 1930-х годов существенно уменьшались[1020].

Но, невзирая и на такое бесчеловечное отношение, большинство заключенных-евреев пережило концентрационные лагеря того периода. Однако, если дело касалось насилия, эсэсовцы не сосредотачивали его исключительно на евреях, насилие лагерных охранников распространялось в ничуть не меньшей степени и на другие категории заключенных. И заключенные-евреи даже пользовались определенными привилегиями, как, например, разрешение покупать дополнительные товары на небольшие суммы денег, присланные родственниками; часть евреев назначались на должность капо, что предоставляло им дополнительные возможности оказывать влияние на события[1021]. В Морингене еврейкам даже разрешили праздновать Хануку в конце 1936 года – зажечь в честь праздника семисвечник, обменяться мелкими подарками и петь гимны. Кроме того, администрация лагеря предоставила им два выходных дня[1022]. Подобные послабления были немыслимы в лагерях для мужчин, где условия были намного хуже и впоследствии ухудшились еще больше.

Во второй половине 1930-х годов злодеяния эсэсовцев, совершавшиеся в отношении евреев в концлагерях, постепенно приобретали скоординированный характер. Если прежде нападки и издевательства практиковались лагерными охран никами, то теперь они санкционировались сверху – то есть высокопоставленными руководителями СС. С августа 1936 года все освобождения заключенных-евреев после отбытия срока превентивного ареста осуществлялись лишь по личному одобрению Генриха Гиммлера, который обсуждал эти вопросы с самим Гитлером[1023]. Еще более важное указание поступило в феврале 1937 года, когда Гиммлер определил Дахау в качестве базового лагеря для всех заключенных-евреев мужского пола[1024]. Нацистская политика уже обнаружила некоторые тенденции в этом направлении. С 1936 года лагерные охранники уже куда чаще отделяли заключенных-евреев от остальных узников, заполняя часть бараков только евреями и создавая отдельные рабочие команды из евреев. Теперь лагерная сегрегация была выведена на новый уровень[1025].

Выбор Дахау как базового лагеря для заключенных-евреев представлялся очевидным. Там уже содержалось наибольшее число заключенных-евреев, именно Дахау был пионером и в деле формирования особых «еврейских рот» еще весной 1933 года. В рамках исполнения решения Гиммлера приблизительно 85 евреев-мужчин прибыли в Дахау из других лагерей в начале весны 1937 года, доведя общее количество заключенных-евреев здесь до примерно 150 человек, а к концу года – до 300 человек (около 12 % общего числа заключенных лагеря Дахау)[1026]. По прибытии на новое место заключенные столкнулись с тем же эсэсовским набором издевательств и унижений, а иногда и со случаями убийств, как это произошло летом 1937 года, когда по приказу одного из блокфюреров заключенный, обвиняемый в «осквернении расы», должен был прыгнуть в работавшую бетономешалку[1027].

Сегрегация в Дахау облегчала руководителям СС налагать коллективные наказания на заключенных-евреев мужского пола. 22 ноября 1937 года, например, Генрих Гиммлер объявил о полном запрете освобождения евреев из Дахау, который оставался в силе свыше шести месяцев[1028]. Другим видом коллективного наказания была изоляция заключенных-евреев в их бараке. К подобной мере воздействия прибегали в Дахау в течение 1937 года как минимум трижды, в первый раз это было в марте, когда прибыли евреи из других лагерей. Взыскание наложила в централизованном порядке из Берлина Инспекция концентрационных лагерей, и, хотя Эйке присвоил себе авторство, приказ исходил, скорее всего, от самого Гиммлера[1029].

Фюреры СС заявили, что подобное коллективное наказание за «ложь о злодеяниях» в лагерях справедливо, поскольку были фанатично убеждены в существовании мирового заговора евреев, более того, в сговоре между заключенными конц лагерей и евреями за границей. С этим соглашалось подавляющее большинство служащих частей охраны СС. «На тот период, – вспоминал Рудольф Хёсс, – я считал справделивым наказание евреев, которых мы держали в своих руках, за распространение пугающих историй их собратьями по расе». Использование евреев в качестве заложников – идея, занимавшая нацистских фюреров в течение некоторого времени, стала занимать их еще больше в конце 1930-х годов, – как полагали лагерные эсэсовцы, даст возможность положить конец критике из-за рубежа[1030]. Администрация Дахау СС заставляла заключенных-евреев направлять письма протеста о «лживых сообщениях» в иностранные газеты. Ганс Литтен, прибывший в Дахау из Бухенвальда 16 октября 1937 года, сообщил своей матери 27 ноября 1937 года, что он вместе с другими заключенными-евреями наказан изоляцией в бараке и что она должна попытаться «повлиять на евреев в эмиграции… чтобы те воздержались в будущем от идиотской лжи о концентрационных лагерях, поскольку вся ответственность ляжет на содержащихся в Дахау евреев, как их «товарищей по расе». Естественно, подобный грубый шантаж эсэсовцев никого не ввел в заблуждение и его быстро раскусила зарубежная пресса[1031].

На период изоляции евреев Дахау в бараках они в течение нескольких недель были практически полностью отрезаны от всех других заключенных. За исключением нескольких минут «физзарядки», они круглые сутки оставались взаперти в бараке, стекла окон которого были закрашены белой краской и едва пропускали дневной свет; в бараках стояла духота, особенно в знойные летние месяцы. Заключенные проводили большую часть времени лежа на соломенных тюфяках, страдая от голода, поскольку им не позволялось пополнять рацион за счет покупок в лагерной столовой[1032]. Но худшим из всех был запрет на почтовые отправления, травмировавший как самих заключенных, так и их родственников на воле. В конце августа 1937 года Гертруда Глоговски, тщетно прождав почти месяц письма от мужа из Дахау, будучи сама узницей тюрьмы в Морингене, в отчаянии написала лагерной администрации: «До сих пор его письма поддерживали меня. Теперь, когда их нет, я на пределе»[1033].

Но какой бы жестокой ни была изоляция заключенных Дахау, эта мера имела кое-какие преимущества для жертв. Поскольку заключенные-евреи были освобождены от перекличек и принудительного труда, они хотя бы на время получали возможность избежать издевательств эсэсовских охранников. Пытаясь скрасить однообразие будней, они играли на музыкальных инструментах, обсуждали политические проблемы, беседовали. Застрельщиком в этом был Ганс Литтен, он охотно делился с товарищами знаниями по искусству и истории, много говорил о литературе и поэзии. Но это было последним рывком Литтена. Сразу же после снятия изоляции в конце декабря 1937 года возобновилась обычная лагерная жизнь, и Литтен был вынужден сгребать снег в составе рабочей команды. Пять без малого лет пребывания в нацистских застенках свое сделали – Ганс Литтен был на пределе физических сил, исхудал и выглядел стариком. Конец наступил в начале 1938 года. После смерти еврейского капо он и несколько других заключенных Дахау подверглись пыткам – эсэсовцы подозревали их в сговоре. Литтена допрашивал штандартенфюрер Герман Барановски. Вскоре после полуночи 5 февраля Ганса Литтена обнаружили повесившимся в лагерной уборной. Ему было всего 34 года, и он стал одним из сорока заключенных, погибших в Дахау в период с января по май 1938 года; по крайней мере, половину из них бросили в концлагерь только за то, что они – евреи. Как и Ганс Литтен[1034].